— Вы служили в армии?

— В ЦРУ. — Помолчав, он добавил, словно это могло смягчить грех: — Теперь я в отставке.

Кручек вздохнул.

— Что ж, я не могу назначить вам в качестве наказания что-нибудь вроде двукратного чтения «Аве Мария».

Трэгер молча покачал головой. Видел ли это Кручек?

— Вы правда искренне сожалеете об этих грехах?

— Тогда они мне не казались грехами.

— И даже убийство?

И снова он кивнул, но добавил вслух:

— Да.

— Ни у меня, ни у вас нет времени вдаваться в подробности. Вы сожалеете обо всех этих прегрешениях, совершенных против всемогущего Господа?

Этот вопрос перевел разговор из сферы конкретных поступков в спор о том, почему тот или иной поступок считается хорошим или плохим. Только теперь Трэгер осознал, какое влияние оказывала на него Хизер, даже не своими словами, а просто тем, что собой представляла. Ему захотелось стать таким же. И отец Кручек предлагал сделать первый шаг.

— Да, святой отец.

— Хорошо. Я хочу, чтобы вы сделали следующее. Достаньте четки. И ежедневно читайте Розарий. Я имею в виду, все пять декад. Просите благословенную Богородицу помочь вам измениться.

Кручек произнес фразу об отпущении грехов только после того, как они вдвоем с Трэгером прочитали покаяние. Трэгер повернул голову к решетке, ловя слова на латыни. Кручек поднял голову, и вот — «чьи грехи ты простишь, они прощены» — он отпустил Трэгеру все.

Кручек сидел за ширмой до тех пор, пока Трэгер не вышел из ризницы. Когда тот остановился рядом с ожидающей на скамье Хизер, та подняла взгляд. На ее лице мелькнула едва уловимая улыбка, девушка встала, и они отправились домой завтракать.

И вот сейчас Трэгер потягивал горячий чай в китайском ресторане в Риме и с нарастающим чувством голода изучал меню, размышляя о том, угрожает ли что-нибудь Хизер, остановившейся в монастыре бригиттинок. Он не мог позволить себе тревожиться за нее — только не сейчас. Все зависело от того, придут ли они с Анатолием к соглашению.

— Кто твой связник? — спросил Трэгер у Карлоса.

Тот лишь молча посмотрел на него. Если бы он ответил, Трэгер перестал бы его уважать.

— Сможешь устроить встречу?

— Если не смогу — да поможет нам Господь.

Габриэль Фауст в последнее время много задумывался над двумя глубокими нравственными истинами: алчность не знает пределов, а самоуверенность жестоко мстит. Он зарвался и проиграл.

Простительная гордость собственными талантами подтолкнула его вообразить, будто изготовленный им документ — а в каллиграфии его мастерство подражать не уступало аналогичному дару Инагаки в живописи — действительно стоит тех денег, которые он запросил. Не в последнюю очередь потому, что Трепанье по дороге в «Эмпедокл» позвонил ему и сказал, что какой-то мошенник предлагает фальшивку за немыслимые четыре миллиона долларов.

Ханнан даже глазом не моргнул, услышав сумму.

— Вы уверены, что это подлинник?

Фауст положил на стол заключение, подготовленное Инагаки.

— Не тот ли это человек, кто пишет для нас картины?

— Он самый.

Нет объяснения лучше самого плохого. Фауст начинал сомневаться в хваленой проницательности Игнатия Ханнана. Можно было не объяснять, как подготовить деньги в таком виде, чтобы их принял покупатель.

— Ему все равно придется обналичивать чек, — сказал Ханнан. — Подобную операцию не забудет ни один банк. Разумеется, обязательно свяжутся со мной, чтобы удостовериться в подлинности.

Он с отвращением покачал головой.

— Подумать только, торговля такой святыней.

Все свои деньги Ханнан заработал честно. Фаусту захотелось узнать, как это — зарабатывать деньги честно. Чек никто не будет обналичивать, как ошибочно полагал Ханнан. Швейцарцы в подобных вопросах ведут себя гораздо деликатнее. Фауста грела мысль, что он теперь самый настоящий мультимиллионер. А там, где четыре миллиона, почему бы не появиться и пятому?

— Можем и не соглашаться, — осмелился сказать Фауст.

— Мы ведь прекращаем это святотатство, а не начинаем его.

Ну кто не оправдает свое решение, окончательное и бесповоротное?

По части денег Трепанье было далеко до Ханнана, однако его деятельность имела бурный успех. Интересно, сколько одержимый священник выложит за копию того, за что Игнатий Ханнан заплатил четыре миллиона?

Во время великой демонстрации, педантично представляя сокровище, Фауст следил, как мастерски Трепанье разыгрывает роль неудачливого претендента. Когда Трепанье уже уходил, он его остановил и пригласил к себе в кабинет.

— Великий день, — начал Габриэль, усаживаясь в кресло.

Перед ним лежала тетрадь с поддельным документом. Трепанье не мог оторвать от нее взгляд.

— Вы принесли то, о чем мы договорились?

Трепанье похлопал себя по груди — во внутреннем кармане хрустнул конверт. Фауст достал ксерокопию отрывка, который сам добавил к тайне, опубликованной в 2000 году.

— Разумеется, вы захотите свериться с оригиналом.

Трепанье склонился над столом. Удовлетворившись, он помедлил, затем нагнулся к поддельному документу и почтительно его поцеловал. После чего последовал обмен ксерокопии на конверт. В нем лежал чек на имя Габриэля Фауста суммой в двести пятьдесят тысяч долларов.

Вот об этих-то двухстах пятидесяти тысячах Фауст и пожалел, когда Трепанье взорвал свою сенсационную бомбу. Мастерскими манипуляциями, которыми можно было только восхищаться, Трепанье добился того, что известие об откровении Фатимы практически одновременно выплеснулось на весь так называемый первый мир, после чего сразу же последовали бурные комментарии во втором и третьем мирах. В какие-нибудь тридцать шесть часов ответная реакция распространилась по всему земному шару, и на Ближнем Востоке разверзлась преисподняя. Мусульмане во всех уголках земли, а они, похоже, были во всех уголках, встали как один, возмущаясь нападками на свою веру. А в центре их гнева был Ватикан и, более конкретно, Папа.

Фауст был потрясен тем, сколь быстро и умело Трепанье превратил подложный документ в мировую сенсацию. Габриэля охватило беспокойство.

Одно дело — обманывать Игнатия Ханнана.

Наверное, надуть Жана Жака Трепанье было еще проще: его надежды и мечты формировали то, что он видел у себя перед носом. Когда Трепанье склонился и поцеловал тетрадь, Фауст пожалел, что запросил относительно небольшую сумму.

Ну как он мог думать, что Трепанье, на протяжении многих лет строивший свое предприятие на утверждении, будто полный текст третьей тайны скрыли, сам умолчит о том, что попало к нему в руки? Неужели он рассчитывал на разочарование Трепанье? Фауст мог бы предложить ему что-нибудь более близкое к его желаниям, например недовольство небес тем, как церковь отнеслась к просьбам, высказанным в Фатиме. Однако он посчитал разумным сыграть на одержимости Ханнана демографическим вопросом и на том, что Европа теряет свою традиционно христианскую сущность. Только такой заядлый холостяк, как Ханнан, мог страстно проповедовать необходимость воспроизводства, напоминая о диспропорциях между коренными жителями Старого Света и переселенцами, ведущих к катастрофическим необратимым последствиям.