– С чего бы? – хмыкнула Маша, радуясь, что не промочила за день шерстяные носки и теперь согревала ими ноги под одеялом.

– Ну как? Неудобно все-таки. Гости подплывают к столице Российской империи, и что они видят в первую очередь?

Маша усмехнулась:

– Да, не самая лучшая символика. Так что там с Ушаковскими маяками?

– Их два. Нижний и Верхний. Верхний – до недавнего времени действовал. Нижний – уже много лет ржавеет и разрушается. Вообще, судя по всему, все эти форты – а они, между прочим, памятники архитектуры XVIII века, сейчас никому не нужны и потихоньку ветшают. Теперь туда ездят исключительно за угрюмой романтикой, и то самые стойкие из туристов.

– На лодках?

– Чаще всего. Хотя зимой, бывает, и на лыжах. Это уж если совсем вдикую.

– Был бы уже лед… – Маша еще раз взглянула на темную вереницу фортов на голубом фоне залива. – Да, лыжи бы многое упростили.

Она отложила карту в сторону, вытянулась под одеялом: надо будет попытаться найти частника с лодкой. Сладко зевнула: после полного опасными приключениями дня спать хотелось зверски. И, прежде чем провалиться в счастливое забытье, услышала Ксюшино сонное рядом:

– Я не умею на лыжах. Как в школе норматив не сдала, так на них и не вставала…»

Ветер шумит, бьет кулаком в окно. Лерка вздрагивает, как девчонка, – еще чуть-чуть, кажется ему, и ветер разобьет стекло, посыплются прямо на кровать огромные острые осколки. И ранят Лерку. Может, смертельно. Тогда папа и мама помирятся над его окровавленным телом, а его с почестями похоронят. Сводный отряд барабанщиков пойдет по городу, а за ними покатится в гробу сам Лерка, прикрытый красным бархатным знаменем с золотыми кистями, что висит в пионерской комнате. Отряд барабанщиков, мечтает Лерка, свернувшись калачиком и крепко жмурясь, будет очень красивым: белые перчатки, алые барабаны – горят на солнце металлические ободки, деревянные палочки выбивают дробь. Эта дробь, в которой он стал тренироваться и дома, и в школе, будто заслоняет страх, поселившийся у него в голове. Марши, строевые приемы, речевки. Вот и сейчас – он уже почти готов встать и пойти в туалет, но одна мысль о темном коридоре, как горло смыкается в ужасе: нет и нет! Лучше описаться прямо тут, и пусть мама вывесит простыни над плитой на кухне, и все в квартире поймут, что он сикало, последний трус, ему все равно! Все стало другим. Сначала погиб в ледоход глупый Колька, и Лерка по нему так скучал! Даже сам от себя не ожидал. Колькина мамка почернела лицом и почти перестала выходить из комнаты, а его мама с тетей Лали по очереди готовили для нее обеды, оставляли под дверью. Леркина мама тоже изменилась – и это было даже страшнее Колькиной внезапной смерти. Лерка даже не понимал, в чем тут дело, – будто вдруг потухла, как пионерский костер после отбоя. Не учит, как раньше, задорно поблескивая железным зубом, соседок рецепту «тряси задом».

– Так, девочки, сначала морковку с лучком хорошенько нашинкуйте, туда же разбавьте соус томатный. И рыбку обжарьте, да так и укладывайте в кастрюлю: слой овощей, слой рыбки. И овощей не жалейте – с них самый сок и маринад.

– А почему «тряси… задом»? – чуть смущенно спрашивает серьезная тетя Ира.

– Так ну как же? – вновь сверкает мамка железным зубом. – Мешать-то енто дело никак. А ну как подгорит? Значит, что?

Все хозяйки смотрят на мать, как на фокусника. Даже тетя Лали. И мама хватает кастрюлю и хорошенько встряхивает ее содержимое.

– Видали? – хохочет она. – Трясу!

Картинка так явственно встает у Лерки перед глазами, что он чувствует, как щиплет в носу: сейчас разнюнится. Мама больше не готовит «тряси задом». И не смеется. Папа смотрит на нее, как на моль, вылетевшую из шкафа, и приказывает: делай то или это. И мама, которая раньше бы и половником замахнулась, и прикрикнула, теперь молчит. И Лерка чувствует, что это все он, он виноват. Он рассказал папке про то, что мама – немецкий шпион! И невозможная мысль приходит ему в голову: ну и что, что шпион, да хоть бы и сто раз шпион! Это же мама, его мама… – Лерка чувствует, как горячие слезы стекают по щеке прямо в ухо и щекочут, только Лерке ни капли не смешно. Лерке вообще кажется, будто они с Ленкой стали невидимыми, а Алеша с Томой – наоборот, словно разом повзрослели. Алеша серьезный, собранный, моет полы и в свою очередь, и почему-то за тетю Зину. Ходит сам в магазины, вынес из дома – не предложил ни ему, ни Ленке – Колькины игрушки. Где они теперь, эти игрушки? Какой мальчик в них играет? Вчера Лерка проходил мимо их комнаты и видел сквозь щелку, как тот уговаривает мать покушать: сам ее кормит, как маленькую. А та, как маленькая же, мотает головой. Еще интереснее – с Томой. Пару дней назад они с тетей Верой услышали звонкий хлопок и одновременно выбежали из своих комнат в коридор. А в коридоре стоит деревенский Мишка и держится за алеющую щеку. Напротив него – Тома, и у нее не одна – две щеки горят. Глаза блестят, широкие брови сдвинуты в одну линию.

– Больше – никогда, – говорит она Мишке странные слова. И уходит, хлопнув дверью своей комнаты.

Лерка, как болванчик, вертит головой: с Мишки на тетю Веру. Оба молчат. Тетя Вера – бледная, губы сжаты. Не хотел бы Лерка в такую минуту быть ее учеником! Вот и Мишка – смотрит в пол. Вдруг тетя Вера срывается с места обратно в комнату и выходит оттуда через минуту, неся на руках шубу из блестящего черного меха. Даже в тусклом свете коридорной лампы мех переливается, как живой. Лерка делает шаг вперед, тянется ладонью, чтобы погладить волшебного зверя. Но его никто не замечает.

– Вот, – говорит она, бросая шубу Мишке на руки. – Иди. Продавай. Не продешеви. Только чтобы и ноги твоей больше в нашем доме не было!

И Мишка и правда – пропал.

– Не прижился в городе, – ни на кого не глядя, ответил, надевая в прихожей ботинки, доктор. – Вернулся к себе.

Папка ничего не сказал, только качнулся пару раз с пятки на носок и просвистел футбольный марш.

Лерка вздыхает, приоткрывает один глаз. На кровать из окна льется серый свет. Утро. Лерку отпускает: со светом ему не так страшно. Можно думать о любых страшилках – даже о том скелете, которого им с мальчишками пришлось показать участковому после того, как девчонки увидели со двора череп в подвальном окне. То-то визгу было! Только вот шутки не вышло, потому что череп был не медицинский, а-та-но-ми-чес-кий, – а настоящий. Полдвора тогда оцепила милиция, и машина приехала с красным крестом – хотя череп-то уже давно мертвый. Пацаны залезли на дровяной сарай, чтобы оттуда хорошенько разглядеть, как будут скелет выносить. А толстого Лерку, как всегда, не пустили, и он все прошляпил. Хотя нет, не все. Он увидел, как билась, рвалась посмотреть на скелет – и зачем ей это понадобилось? – тогда еще живая старушка Ксения Лазаревна. И обмякла на руках милиционеров, только когда те ей раз десять повторили: «Да пацан, пацан это!» Тогда Ксения Лазаревна успокоилась и пошла сквозь толпу к дому. И уже у парадной столкнулась с дядей Толей. Дядя Толя – пиджак наброшен на майку, тюбетейка на голове – курил. Но рука с сигаретой так и ходила ходуном, и губы дрожали на не бледном, а просто-таки синем от ужаса лице. Большой уже, взрослый, подумал тогда Лерка чуть свысока, а скелета испужался!