– Черт возьми, Шермер, – простонал он с блаженством. – Я тебе еще когда говорил? На хрена тебе мастерская? Только частный вытрезвитель. Эх! Сейчас бы девочку! Лет так девятнадцати с половиной! Сонную! Только что с постельки!

– Ага, – кивнул Павел, отталкивая Дюкова. – Дуй в ванную, а то я займу. Девочку! Баб деревеньку и играть на гармошке.

– Не! – погрозил Павлу Дюков. – Если бы у меня была баб деревенька, я бы пахал как проклятый. И не в том качестве, о котором ты подумал. Их же всех надо еще и кормить.

Через полчаса, когда в ванной успел побывать и Павел, Дюков уже был иным. Трезвость настигла его окончательно, и теперь он сидел, уставившись отсутствующим взглядом в окно.

– Послушай… – Он повернулся к Павлу, который решил не искушать судьбу вторым явлением очкарика-ботаника и одевался по-походному. – Паша. Скажи честно. Вот все, что вчера… Я насчет Василисы и Машки. Это на самом деле было? Это мне не приснилось?

– Не приснилось, Дима, – строго сказал Павел, застегивая на груди рюкзак. – Нет больше ни Василисы, ни Маши. И еще много кого. Нет нашей мастерской. Нет моей квартиры. Кажется, что нет и твоей квартиры. И машин наших нет. Даже «матиза» Василисиного нет. Ты все еще думаешь, как поступить? Я бы на твоем месте сейчас пешком пошел в эту самую Америку. Грешен, навел справки – у тебя там и в самом деле родители.

– Вот будешь на моем месте, тогда и пойдешь, – глухо проговорил Дюков. – Хотя я тебе не советую оказаться на моем месте. Ты уж не бросай меня пока, Шермер. Я уже на краю. Я это, еще когда мне Мартынов пустой бутылкой по почкам бил, понял. Не выберусь сам.

– Нет, дорогой, – хлопнул его по плечу Павел. – Мы не на краю, а в самом что ни на есть центре. Я бы даже сказал, что и в глубине. И по этому поводу у нас ожидается выезд на природу.

– Шашлыки? – спросил Дюков.

– Если только из нас, – стиснул зубы Павел.

– Тогда это в русле событий, – поднялся Дюков.

После этого разговора Дюков молчал не меньше часа. Павел отпустил очередного частника на улице Короленко и повел Дюкова к тому месту, где бросил «пассат», пешком. Машина стояла там, где он ее оставил. Павел остановился, закрыл глаза и попытался настроиться, почувствовать опасность, но ее не было. И даже больной лес по левую сторону улицы не казался уже грязным. С его крон летели желтые листья.

– Машка должна была в школу идти в понедельник, – вдруг заметил Дюков. – Как думаешь, если бы не… У нас бы срослось все?

– Как думаешь, – ответил ему Павел, – если бы не… хороший аппаратик бы получился из той полусгнившей «Альфы-Ромео»?

– Это единственное, в чем я не сомневаюсь, – как эхо, отозвался Дюков.

– Ладно. – Павел открыл заднюю дверь «универсала», вытащил рамочный домкрат. – Найди пару камешков, надо машинку осмотреть – не хочу, чтобы она взорвалась вместе с нами. Забей их под колеса с правой стороны. Снизу! Машина вверх не покатится! Дюков, очнись!

Димка поплелся к мусорной куче, как сомнамбула. Вскоре «пассат» накренился на сторону, и Павел, подкатив под порожек березовый чурбан и бросив на асфальт кусок картона, полез осматривать днище.

– Зачем ее взрывать? – прошелестел Дюков снаружи. – Она сама развалится к следующей весне!

– Дай бог нам не развалиться до следующей весны, – проворчал Павел, отряхивая ветровку. – Или даже хотя бы до зимы.

– Ты веришь в Бога? – безучастно поинтересовался Дюков.

– Зачем тебе это? – поморщился Павел. – Поехали. Один черт, если тот, кто взрывает машины, не хочет, чтобы я нашел взрывчатку, я ее вот так на улице и не найду.

– А если мы взорвемся по дороге, это будет доводом за существование Бога или против? – не унимался Дюков.

– Это будет способом убедиться в правдивости той или иной версии на собственной шкуре, – отрезал Павел. – Заткнись, Дима. Мне нужно подумать.

Дюков послушно заткнулся. В Балашихе Павел остановился у придорожного кафе и взял перекусить. Дюков жевал пирожки и запивал их томатным соком так, словно не чувствовал вкуса пищи. Точно так же он не заметил, когда Павел выдернул у него из рук картонную тарелку и пластиковый стаканчик и отнес их в урну. Димка оживился только тогда, когда Павел сунул ему в руки тор майора и объяснил, как им пользоваться.

– Зря не нажимай, – предупредил его Павел. – В нем только пять зарядов, а подзарядка идет медленно. Да и на людей он не действует.

– А на кого действует? – не понял Димка.

– На всякую нечисть, – пожал плечами Павел. – На инопланетян, на… Да черт его знает, но на людей не действует.

– На нечисть, – повторил Дюков. – Значит, сгодится для самоубийства.

– Не сгодится, – мотнул головой Павел. – На тебе я уже испытывал. Не обольщайся, ты под нечисть не подходишь.

– А ты? – спросил Дюков.

– Я вроде бы подхожу, – кивнул Павел. – Но не полностью. То есть сам в порядке, а те, кто рядом, гибнут.

– Точно годится для самоубийства, – задумался Дюков. – Только стрелять надо в тебя. Хороший способ.

«Пассат» плыл по дороге плавно и неторопливо. Машины ползли в сторону Москвы, чтобы застрять в балашихинской пробке и постепенно перебраться в пробки на кольцевой. Дорога из Москвы оставалась свободной. Небо было низким и серым.

– Осень, – заметил Дюков. – Раньше, чем обычно. По календарю еще лето.

– «Все врут календари», – процитировал Павел.

– Куда мы едем? – поинтересовался Дюков. – Надеюсь, подальше от милиции, от бандюков, от нечисти?

– От себя не убежишь, – пробормотал Павел. – В церковь едем, в церковь.

– Исповедаться решил? – хмыкнул Дюков. – Знаешь, некоторые исповеди я бы подслушал с интересом. Но не твою. Скучно.

– Не исповедаться, – помотал головой Павел. – Я, Дюков, невоцерковленный человек. Хотя считаю себя христианином. Но таким… Агностиком.

– Ага, – скривился Дюков. – Я, конечно, мало чего помню из философии, но христианином – и одновременно агностиком? Ты бы еще сказал, что считаешь себя исламским либертарианцем или православным атеистом.

– Ты об определениях, а я – о чувствах, – нахмурился Павел, уходя с трассы. – Чувствую себя христианином. Не знаю, верю ли, но хочу верить. И чувствую… необъятность. Непознанность. Наверное, и непознаваемость.

– Ну-ну, – скис Дюков. – Как раз самое время удариться в мысли о вечном. Пока не поздно. Может, в юродивые запишемся с тобой, Шермер? Ты будешь сумасшествие демонстрировать, я плакать стану. Я умею, Шермер, – хочешь, покажу? В церковь-то зачем?

– Не бери в голову, Дюков, – прошептал Павел. – На кладбище едем. Единственное место, которое у меня осталось. Все остальное уничтожено.

В деревенской церкви было почти пусто. Между подсвечниками бродила бабушка в платочке, которая недовольно покосилась на Шермера, не перекрестившего на входе грудь. Зато Дюков истыкал себя щепотью за двоих. Павел спросил у бабки, где отыскать отца Михаила, получил ответ и направился к выходу.