Подошел Лардис. Он улыбался широкой улыбкой.

— Это мое новое оружие, — ответил он с определенной гордостью. — Я ходил на поиски Обитателя и нашел его! В знак заключенной с ним дружбы он подарил мне вот это. Удачным оказался для тебя его подарок...

Джаз поднял зеркало и, не веря своим глазам, продолжал рассматривать его заднюю поверхность.

— Действительно удачным, — наконец сумел он выдавить из себя. — Возможно, даже более удачным, чем тебе кажется.

Он облизнул пересохшие губы и взглянул на Зек, желая, чтобы она подтвердила, что глаза не сыграли с ним дурную шутку. Она посмотрела на то, что он держал в неожиданно начавших дрожать руках, и рот ее непроизвольно раскрылся.

— О Боже! — прошептала она.

Дело в том, что зеркало было прикреплено к основанию из древесно-стружечной плиты, к которой кто-то из Странников привязал кожаные ремни. Более того, на ней был фирменный знак производителя, на котором было отштамповано:

MADE IN THE DDR

KURT GEMMLER UND SOHN

GUMMER STR.

EAST BERLIN

Тасси Кереску — Ташенька — была девятнадцатилетней девушкой небольшого роста, стройной, совершенно аполитичной и очень напуганной.

Кожа у нее была немного смуглее, чем у остальных членов ее семьи. На овальном лице сияли большие миндалевидные глаза, волосы, очень темные и блестящие, соответствовали цвету глаз, и она любила заплетать их в косички. Отец Тасси — Казимир, которого она не видела с той ночи, когда их всех арестовали, — любил в шутку поговорить о том, что она будто бы подкидыш. “В тебе, девчонка, монгольская кровь, — говорил он ей, поблескивая глазами. — Кровь великих ханов, которые проходили по этим краям сотни лет назад. Или я знаю твою мать хуже, чем мне всегда казалось?” После чего Анна, мать Тасси, неизбежно впадала в ярость и бросала в него чем ни попадя.

Все это, конечно, происходило в старые добрые времена, несколько недель тому назад — недель, которые теперь казались столетиями.

Тасси ничего не знала о настоящих целях Михаила Симонова, приехавшего в ее Елизинку, расположенную в предгорьях Урала. Ей сообщили, что он городской парень, иногда любящий похулиганить, вечно попадающий в какие-нибудь истории и, наконец, высланный сюда на лесоразработки. Наказание это должно наверняка поостудить его. Ну что ж, трудно было найти более прохладные места, чем ее Елизинка, во всяком случае — зимой, но Тасси вовсе не была уверена в том, что кровь Михаила здесь поостыла. На самом деле они очень быстро стали любовниками, причем довольно странным образом. Странным, потому что он с самого начала повторял ей, что это не может продлиться долго и потому она не должна влюбляться в него; странным было и то, что она воспринимала эти отношения именно так: он отбудет здесь срок, “искупит вину”, а потом уедет, видимо, обратно в свой город — в Москву, а ей придется подыскивать себе мужа в каком-нибудь из окрестных поселков лесорубов-заготовителей.

Влекло же ее к нему одиночество, которое она чувствовала в этом человеке, и ощутимое внутреннее напряжение, скрывающееся за внешним спокойствием. Что касается его, то он однажды, пребывая в мечтательном, расслабленном настроении, сказал, что она для него сейчас единственный реальный объект в этом мире. Что иногда у него возникает такое ощущение, будто весь окружающий мир вместе с ним — это какая-то крупномасштабная фантазия. А потом ей сказали, что он оказался иностранным шпионом, что Тасси сочла вымыслом чистой воды — поначалу. Но это было до того, как они забрали ее под землю, в Печорский Проект.

С тех пор... все превратилось в воплощенную фантазию, в роман ужасов, в непрерывный кошмар.

Отца ее содержали в соседней камере, и она знала, что его неоднократно пытали. Стены, обшитые стальными листами, хорошо проводили звук. Хриплые натужные стоны, жесткие звуки ударов, его напрасные мольбы о пощаде... Но последние слышались довольно редко. Потом, три дня назад, был особенно тяжелый допрос. Когда они разошлись вовсю, старик закричал... и вдруг резко прекратились всякие звуки. С тех пор Тасси вообще ничего не слышала и не знала о нем.

Ей не хотелось даже думать о том, что могло произойти с отцом; она надеялась на то, что его перевели куда-нибудь в больницу — приводить в порядок; во всяком случае, она молилась о том, чтобы дела обстояли именно так.

Почти такими же тяжелыми были для нее допросы майора Хува. Майор КГБ ни разу не прикоснулся к ней пальцем, но у нее все время было такое впечатление, что если он даст волю рукам, то просто изуродует ее. Самым ужасным было то, что ей нечего было рассказать ему — она просто-напросто ничего не знала. Если бы она знала, то обязательно рассказала бы — просто из страха. А если не из страха, то уж наверняка из желания прекратить издевательства над ее отцом. А кроме того, был еще этот зверь, Вотский. Тасси испытывала перед ним подлинный ужас. Она чувствовала, — инстинктивно знала наверняка, — что ему доставляет наслаждение ее ужас, что он наслаждается им, как вурдалак наслаждается гниющей людской плотью. В его угрозах не было ничего или почти ничего сексуального — даже в тот раз, когда он фотографировал ее обнаженной. Все это было сделано для того, чтобы оказать на нее давление: частично вызвать чувство стыда, подчеркнуть ее беспомощность, заставить почувствовать собственную никчемность и униженность; частично для того, чтобы показать всю свою власть палача: что он может раздеть ее донага, глазеть на нее, делать с ее телом все что угодно, в то время как она не способна даже шевельнуть пальцем, чтобы остановить его. Но в основном это делалось для того, чтобы доставить моральные пытки другому человеку. Этот садист Вотский сказал ей, что фотографии предназначаются “в подарок” британскому шпиону Майклу Симмонсу, которого она знала под именем Михаила Симонова — “Чтобы этот ублюдок окончательно чокнулся!” Идея эта явно очень нравилась Вотскому. “Он считает себя хладнокровным, ха! — сказал он. — Если от этого у него не закипит кровь, то она уже ни от чего не закипит!"

Тасси была уверена в том, что этот бандит из КГБ совершенно сумасшедший. Хотя в последние дни он ни разу не появлялся в ее камере, чтобы проводить допросы, всякий раз, слыша приближающиеся к дверям камеры шаги, она застывала от страха. А если эти шаги останавливались, тогда ее дыхание становилось коротким, прерывистым и бедное сердечко начинало бешено колотиться.

Вот так оно заколотилось совсем недавно, но оказалось, что на этот раз к ней пришел начальник Вотского, майор Хув.

"Это всего лишь майор! — подумала Тасси, когда внешне всегда вежливый офицер КГБ вошел в ее камеру. — Просто смешно!” Однако ей стало не до смеха, когда он, приковав ее к себе наручниками, сообщил:

— Ташенька, дорогая моя, я хочу тебе кое-что показать. Я чувствую, что тебе обязательно нужно посмотреть на это перед тем, как мы начнем с тобой наш долгий разговор. Очень скоро ты поймешь, зачем это нужно.

Неуклюже ступая рядом с ним, она даже не пыталась угадать, куда он может вести ее. Для нее, простой деревенской девушки, весь этот Проект был сплошь загадкой, лабиринтом из стали и бетона. Клаустрофобия настолько дезориентировала ее, что, переступив порог своей камеры, она сразу полностью потеряла ориентировку.