Один танец они начали первыми. Как Дж. и предполагал, к ним не осмеливались присоединиться, и они вальсировали в одиночестве. Но для девушек на балу невозможна сама мысль о том, чтобы отказаться от долгожданного танца. Почему им приходится стоять рядом с кавалерами, тупо уставившимися на дуру-словенку? Одна девушка решительно положила руку на плечо своему будущему жениху. Он послушно взял даму за талию. За ними последовали остальные.

Вальс – круг, в котором вздымаются и опадают ленты чувств. Музыка распускает банты и снова их завязывает.

От Дж. не ускользало ничего из происходящего в бальной зале. Отвращение, поначалу испытываемое им к фон Хартману, мало-помалу распространилось на всех присутствующих на балу. Дж. хотел открыто выразить это отвращение, но слишком хорошо знал, что оскорбительный вызов, выкрик или выстрел лишь развлечет присутствующих и убедит их в своей правоте. Они обожали мелодраму. Нет, вызов должен быть изощренным и обобщенным. К такому выводу Дж. пришел десять дней назад и сейчас полностью погрузился в исполнение своего плана, как авиатор в полете. Дж. больше не занимали причины, побудившие его на подобный поступок. Он думал только о результате. Каждый миг на балу был мигом напряжения и триумфа. С Нушей он говорил почтительно и нежно, словно взывал к своему неповиновению.

Фон Хартман покинул бальную залу, зная, что нет смысла запрещать супруге свидание с Дж. – она немедленно нарушила бы повеление мужа. К тому же своим примитивным и недалеким умом она не могла осознать расчетливое оскорбление, заложенное в вызывающем поведении Дж. Своим поступком итальянец публично объявил следующее: «После прихлебательницы – твоя жена».

Мазурка – одновременно и скачки, и триумфальный марш победителя. Пока звучит музыка, каждая пара – победители.

Марика танцует с молодым офицером и воображает, как будет танцевать с Дж. после того, как уйдет с бала ее муж. И пусть мелкие чиновники, евреи и страховые агенты укоризненно качают головами, глядя на жену банкира, танцующую с итальянцем, который привел на бал вульгарную словенку. Ах, Марика покажет им, что такое настоящее высокомерное презрение.

Вольфганг отводит к окну начальника полиции и пересказывает ему дело Марко.

– Его необходимо немедленно задержать и допросить, – говорит он о Дж.

– Нет, это вряд ли. – Начальник полиции, давний друг Вольфганга, качает головой. – Подпольщики так открыто не действуют.

– Он очень хитер. Рассчитывает, что все так и подумают.

– Да он просто сумасшедший. – Начальник полиции, несмотря на свой парадный мундир, блеском не уступающий генеральскому, считает себя знатоком человеческой натуры. – Он наверняка страдает мономанией: его неотвязно преследует какая-то мысль. Вы заметили выражение его лица? А его ухмылка? Он улыбается не кому-то или чему-то; он улыбается потому, что его в миллионный раз осеняет одна и та же идея.

– Сумасшедшие польку не танцуют. Поговорите с ним, а еще лучше – немедленно допросите.

– Вы хотите, чтобы я арестовал его посреди бала?

– Нет, когда он будет уходить.

– Что вы! Я всю жизнь посвятил изучению психологии преступников. Если его разозлить, он вполне способен на убийство, но такие типы, как он, подпольной деятельностью не занимаются.

– А если его преследует мысль о свержении императора?

– Меня этим не напугаешь. Посмотрите на него! Его безумие совсем иного рода.

– Безумие?! Вы играете словами. Иногда мне кажется, что после нас не останется ничего, кроме словесных игр. Безумцы неуправляемы; их запирают в камеры. На самом деле безумцы относительно безвредны. Он не безумец. Он хитроумен, полон злобы, но рассудка не утратил. Вы называете безумием то, чему позволяете существовать, хотя и считаете нежелательным. Для вас безумие – то, что не заслуживает вашего контроля. Я не признаю и осуждаю подобное определение безумия. Привести сюда такую женщину – это не безумие, это умышленное оскорбление. Он нас презирает; его презрение основано на убеждении, что он со своими приятелями нас уничтожит.

– Презрение – не преступление. Повторяю, привести такую женщину на бал – не оскорбление. Вы же сами сказали, что оскорбления наносят с расчетом. Оскорбления по натуре своей рациональны. А это – своего рода безумие.

– Допросите его, пока не поздно.

– Друг мой, мы с вами знакомы много лет. Вы сами не верите своим словам. Неужели ваши с ним финансовые переговоры зашли в тупик? Я вам сочувствую. Догадываюсь, что с таким безумцем нелегко совершать сделки. – Начальник полиции смеется. – Но давайте не будем устраивать мелодраму.

– Мне пора. Сегодня я уезжаю в Вену.

– Возможно, вы правы, хотя и не убедили меня. И все же я приму ваши слова к сведению. В последнее время меня трудно убедить – может быть, это потому, что я слегка оглох. Как бы то ни было, не волнуйтесь, к вашему возвращению все будет по-прежнему.

Вальс – круг, в котором вздымаются и опадают ленты чувств. Музыка распускает банты и снова их завязывает.

Бал продолжался. Итальянцы предпочитали бальную залу второго этажа, где играл театральный оркестр. В обеих залах живо обсуждали скандальное появление словенки в жемчугах. Итальянцев возмущало, что их соотечественник так опозорился. Некоторые не преминули заметить, что на такое способны только жители Ливорно. Вдобавок состояние свое он заработал засахаренными фруктами, а потому он не почтенный предприниматель, а мелкий лавочник. После того как первоначальное возбуждение улеглось, австрийцы склонны были рассматривать инцидент как напоминание о том, что задача принести культуру цивилизованного общества в эти края пока не решена и, возможно, займет очень много времени; признаком того, как долго они пытались решить эту задачу, служило утомление, часть австрийского культурного наследия. Утешало лишь то, что до зари можно было танцевать под свою музыку. В первой бальной зале теперь звучала только немецкая речь.

После ухода Вольфганга Марика отказывала всем кавалерам, уверенная, что Дж. вот-вот ее отыщет. Он не появлялся. Она переходила от одной группы гостей к другой, переговариваясь со знакомыми. В бальной зале Дж. она не заметила. Своей неуверенной, раскачивающейся походкой, закинув неподвижные невидимые рога, Марика поднялась по парадной лестнице во вторую залу. Там его не было. У выхода из итальянской залы Марика столкнулась с приятельницей, которая чуть позже прошептала мужу: «Фрау фон Хартман не может успокоиться». Дж. нигде не было. Марика решила, что он провожает словенку к карете, и спустилась по лестнице, будто танцуя.

Мазурка – одновременно и скачки, и триумфальный марш победителя. Пока звучит музыка, каждая пара – победители.

После полуночи оркестры умолкли. Начался ужин. В просторном вестибюле стояли длинные столы, украшенные цветами и уставленные хрусталем и бутылками шампанского. К столам подошли гости; австрийцы и итальянцы, снова оказавшись вместе, наигранно смеялись и оживленно жестикулировали, как если бы после полуночи все стало больше и проще. Гостей обслуживали юноши, специально приглашенные на бал, – не официанты, а потенциальные женихи. Подавая даме бокал, они осведомлялись о ее дочери. Над бутылками шампанского вился дымок. Произносились заздравные тосты. Вокруг одного из столов гости расступились. В пустом пространстве Дж. и Нуша сидели друг напротив друга. Марика увидела, как Дж. салютует бокалом своей спутнице. Они выпили. Разговоры зазвучали громче, раздались взрывы смеха.