— Я в попах не бывал, токмо обыкновение их знаю: что им дадут, то они и берут. Сколько у вас людей в доме?

— Шестнадцать, — отвечают.

Он отсчитал из двухсот шестнадцать и роздал по одному рублю каждому в том доме, включая стряпух, дворника, жену, сынишку и даже самого Колобова.

— За счастливое разрешение!

Все смеялись и были довольны.

Таких дел было не меньше, чем для приказа. Деньги шли.

Но их всё равно постоянно не хватало; жалованье-то ему так и не платили, уже открыто говоря, что он и так имеет, как все приказные, достаточный доход за разные услуги разным людям. Но он ведь содержал молодцов на свои, большинство и жили при нём на полном довольствии с харчами, одёжей, небольшим жалованьем. Да ещё содержал игорную и бесконечные дачи давал всяким нужным людям. Многим, очень многим давал.

Денег никак не хватало никаких. Брал взаймы.

К знакомому приказчику из Орла Осипу Тимофееву зашёл на струги тоже насчёт одолжения. Это незадолго до Рождества было. Струг стоял вмерзший в лёд у берега Москвы-реки. Вдоль всех её берегов стояли непрерывной чередой вмерзшие разные суда, кое-где даже бок о бок по два и три. Больше всего грузов в Москву доставлялось по Москве-реке-то осенью. Все основные запасы на зиму делались осенью. Как съестные, начиная с зерна, муки и круп, так и все прочие: строительный камень, известь, лес, дрова, сырьё всякое, крупная живность. Очередь на разгрузку струги и барж занимали ещё за городом и хотя грузчики-крючники сновали по ходившим ходуном сходням дни и ночи напролёт, припоздавших купцов всё равно прихватывали холода и морозы, они не успевали разгрузиться. А многим и некуда было разгружаться — все московские житные и прочие дворы, магазины, амбары и склады были забиты под завязку и вмерзшие суда превращались в дополнительные склады съестного и несъестного. Хозяева судов или их приказчики на них и жили-зимовали, всё было обустроено, частенько прямо с палуб и торговали.

Орловский приказчик Осип Тимофеев вышел Каина провожать, и в это же время на соседнем большом струге показался высокий сутулый старик в худом, не по погоде, армяке без воротника и не в меховой, а пуховой и тоже драной шапке. А был мороз и ветрено, хотя и с солнцем, тучи бежали буроватые, снежные. Осип Тимофеев обратил на него внимание Ивана.

— Гляди-ко, какой бедный! Да? — И когда Иван поглядел, со смешком продолжил: — Меж тем первогильдейный коломенский купец, гостем пишется, Степан Григорьев Клепиков.

Тимофеев был выжига, вёрткий, с бегающими глазами, в клочкастой бородёнке.

— Прибедняется?

— И вина не пьёт вовсе. Одно пиво, и то по престольным... При нём и жена, тоже одевает худо. Скаред — свет таких не видывал. А деньжищ меж тем!

— Видел, что ли? — усмехнулся Иван, зная болтливость Тимофеева. Тот аж перекрестился.

— На струге держит. В сундуке. На струге-то хлеб. Под евонной лавкой, на коей спит, сундук. В оконце видел, в пургу, на той неделе пурга-то крутила, я и поглядел меж тем...

Явно завлекал Ивана вёрткий выжига, подбивал на возможное дело, на которое сам по трусости не мог отважиться, хотя очень бы, конечно, хотел, но и сказать, предложить Каину напрямую ничего не мог, боясь и его, сыщика, который вдруг да сграбастает за такое. Крутил да плёл, рассказывая вроде для потехи, как Клепиков запирает тот сундук да как редко выходит и куда, а жену оставляет.

Но Иван сделал вид, что это ему уже неинтересно, да и мёрзнуть начал на таком ветрище-то, и ушёл, к великой досаде Тимофеева.

Шинкарке же на другой день велел разузнать об этом коломенском первогильдейном как можно больше, минуя непременно Тимофеева. Потом позвал из близких посторонних целовальника Якова Колобова и матроса парусной фабрики Антона Коврова. Посвятил их в свой замысел. У Коврова был сын, четырнадцатилетний Иван, а у того два товарища чуть постарше — Иван Крылов и Сергей Соколов. Наказали этим парням неотступно следить за Клепиковым и немедля о его перемещениях доносить: один бежит сообщить, двое продолжают следить. День следили, два, три, далеко никуда не отходил. А на четвёртый, накануне Рождества, вышел вместе с женой и даже в меховой шапке, а она в приличном салопе, и двинулись к церкви Георгия, что в Ендове, к обедне. Парни донесли, и Иван сам догнал их ещё в пути.

День выдался золотой, именно рождественский: то солнце, а то при нём же лёгкий искрящийся снежок сыплется. И не холодно. Тихо. Постоял за ними у обедни. А они потом не домой, а на Болото за покупками. Снег под ногами хруст, хруст — мягко, неспешно, довольно скрипит. Никто не торопится, все уж на праздник настроились-наладились, души улаживают.

Довёл их до Болота, где в эти дни был главный мясной московский торг с саней и санок; и птицы всякой мороженой битой, и прочей снеди, и ещё голиц. А как Клепиковы стали покупать, Иван шасть на следовавшие за ним сани. Двое саней-то было со всей командой, с ломами и топорами под натрушенным сенцом. И к клепиковскому стругу. Сам Иван не пошёл, наблюдал за всем из дранишного ряда.

Сыпал искрящийся, будто играющий снежок.

Мужики его постучали в дверь каюты. Из-за неё голос:

— Что за стук?

— Письмо спешное из Коломны!

Отворил массивный работник, про которого они ничего не знали. Ему кинули в глаза золы с солью, он охнул, схватился за лицо, его тут же впихнули внутрь, свалили, связали, забили в пасть тряпку и закатили под ту широкую лавку, из-под которой предварительно вытащили тяжеленный, окованный железом сундук. Взломали его и наполнили деньгами целых три принесённых с собой мешочка.

Отъезжали от места при ярком солнце, спокойно. Вблизи никого. Но чуть дальше, к Москворецкому мосту, и на нём народу было полно, и многие наверняка видели отъезжающие сани. Но мало ли их по Москве! Через несколько минут погнали, поскакали вовсю. В Преображенское. Ковров жил там. Спрятали деньги в его доме. И разошлись, разъехались до вечера, а вечером сошлись опять и поделили все:

Каину — четыреста пятьдесят рублей рублёвиками, полуполтинниками и гривенниками, Коврову и Крылову за особые старания — по двести, остальным кому сто, кому пятьдесят, Шинкарке ещё меньше, ибо он и на струге не был. Но он, пока считали деньги, углядел в сундуке сниску жемчуга и серьги с жемчугом, и стянул их. Иван заметил это, но промолчал. Он многое прощал этому русоволосому озорному бесшабашному добру молодцу.

Иван пустил эти деньги в уплату за долги.

После того раза Авдотья Жеребцова снова ловила его в его доме. Даже и не ночью, а ввечеру, когда никто ещё не ложился спать, окликнула вдруг весело из чуть приоткрытых ворот конюшни: «Ястреб ры-ы-ыжий!» Он вошёл в пахшую полутьму, а она, продолжая зазывно посмеиваться, ну пятиться, пятиться. Схватил её за пухлые плечи так железно, что даже присела, оборвав смешок. Сказал жёстко:

— Баба ты скусная, верно. Могу ещё, но не у меня. Поняла? Говори где?