Несмотря на холод, там были все, кто пришел в Иерусалим вместе с Иисусом. Где были женщины — последовали за ними или остались в городе у Иоанна и у других гостеприимных хозяев? На это невозможно дать ответ. Евангелист Иоанн, возможно, тоже был в саду: он мог прийти туда ради дружбы и чтобы ничего не упустить из слов своего гостя.

Войдя в сад, Иисус сразу же увидел, как к ним подходит группа мужчин с факелами и светильниками. Одну часть этого отряда составляли солдаты из когорты Храма под началом своего «хилиарха», другую — охранники и слуги первосвященников. Среди них не было ни одного левита: левитам полагалось нести службу только внутри Храма. Когорта, о которой пишет Иоанн, — не гарнизон из шестисот римских солдат, расквартированный в Иерусалиме, а особая стража, охранявшая Храм; и ее хилиархом был не кто-либо из старших римских офицеров, назначенный Понтием Пилатом, а начальник этой иудейской стражи, уже упомянутый здесь саган Ионафан.

Арест Иисуса был организован только иудейскими властямии стал результатом совещания членов Синедриона. В этот момент римляне еще ничего не знали. Кроме фонарей и факелов, люди из Храма имели при себе мечи, а слуги первосвященников потрясали дубинами. Иуда Искариот, служивший им проводником, привел их в хорошо знакомый ему Гефсиманский сад. В ту ночь на Масличной горе стояла лагерем целая толпа паломников: те из них, кто не нашел себе жилья внутри городских стен, ночевали здесь в шалашах или под открытым небом. Вошедшим нужно было узнавать друг друга среди этих людей, многие из которых прибыли из очень далеких мест. Огни нескольких жаровен горели между стволами олив и зеленью подлеска, которой было особенно много в эти дни начала весны.

По словам Иоанна, Иисус знал, что должно произойти. Он идет на Страсти в муках и горе, но добровольно, с величайшей решимостью. Он знает, что его час настал и что великое испытание не минует его. Он идет вперед, выходит из сада и приближается к солдатам. «Кого вы ищете?» — спрашивает он. Они ответили: «Иисуса Назорея». — «Это я!» («Ego eimi»). Охранники отступают назад и падают. Иоанн, разумеется, наделяет этот случай глубочайшим богословским смыслом. Ego eimi можно перевести не как «Это я», а скорее как «Я — это он», а такой перевод связывает ответ Христа с его прежними утверждениями «Я — хлеб жизни… добрый пастырь… путь, истина и жизнь…», а также с той необычной фразой, которую сообщил нам тот же Иоанн и которая так возмутила фарисеев: «Истинно, истинно говорю вам: прежде, нежели был Авраам, Я есмь!»

Нужно ли сделать из этих богословских отсылок вывод, что рассказ Иоанна — вымысел? Отец Пьер Бенуа, доминиканец из Иерусалимской библейской и археологической школы, задает себе вопрос: не могли ли в этот момент несколько солдат и стражников, отступая назад, споткнуться о толстые корни олив, хотя в ту ночь было полнолуние? Тогда они, должно быть, поднимались с земли неуклюже и смущенно. Евангелист, вероятно, держал в уме псалмы 26 и 55: «Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои… то они сами преткнутся и падут»; «Враги мои обращаются назад, когда я взываю к Тебе».

В любом случае автор 4-го Евангелия не упоминает о знаменитом поцелуе Иуды, условном знаке, о котором сказано в синоптических Евангелиях. Правду говоря, его рассказ плохо совмещается с такой вставкой. Может быть, это приветствие, образец предательского поцелуя — всего лишь литературный вымысел, который своим символическим смыслом подчеркивает величайшее коварство Искариота? Не будем говорить об этом театральном жесте, хотя приветственные поцелуи достаточно распространены на Востоке. Иуда, должно быть, подошел к Иисусу и жестом указал на него. Хотя Марк усилил его роль, сказав, что предатель управлял отрядом, Иуда был лишь простым указчиком.

Итак, Иисус обгоняет солдат и стражников, присланных первосвященниками. Он во второй раз спрашивает их: «Кого вы ищете?» Они снова отвечают ему: «Иисуса Назорея». — «Я сказал вам, что это я; итак, если меня ищете, оставьте их, пусть идут». Иисус не делает никаких попыток защититься; он озабочен лишь тем, чтобы освободить своих учеников. Он согласен быть арестованным, но просит, чтобы ученикам позволили уйти свободно.

И тут Симон-Петр, всегда импульсивный, вынимает из ножен свой меч и ранит лезвием ухо одного из слуг первосвященника. Иоанн, знавший всех, кто служил у первосвященников, называет имя раненого — Малх и уточняет, что рана была на правом ухе. Иисус делает Петру строгое замечание: «Вложи меч в ножны: неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?» Он, разумеется, говорит о чаше с горьким питьем, упомянутой в Ветхом Завете, — чаше последних испытаний. Иисус хочет до конца остаться верным своему предназначению. В Царство Небесное не входят с помощью насилия! У Матфея тональность слов Иисуса та же: пусть Петр вложит меч в ножны, потому что все взявшие меч погибнут от меча. «Или думаешь, Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он представит Мне более, нежели двенадцать легионов ангелов?» В Горнице апостолы уже не поняли Иисуса, когда он сказал им о необходимости быть готовыми: они подумали, что им достаточно иметь оружие и применять его.

Кто он, этот Малх, слуга первосвященника? Некоторые считают, что он был префектом священников и был подчинен законам ритуальной чистоты. Рана делала его непригодным для служения во время жертвоприношений в Храме, поэтому Петр и нанес ее. Иосиф Флавий в своих «Иудейских древностях» описывает похожий случай: Антигон II откусил ухо своему брату и сопернику Гиркану II, чтобы тот не мог стать первосвященником. Но, по словам того же Иосифа, имя Малх, или Малихос, было достаточно широко распространенным и означало раба-нееврея. Действительно, в окружении первосвященников было немало рабов. В Палестине больше не было рабов-евреев, но оставалось некоторое число рабов из других народов, в основном из набатеев. Возможно, этот Малх был начальником слуг, присланных Анной и Каиафой. Лука рассказывает, что Иисус прикоснулся к уху раненого и исцелил его. Иоанн об этом не упоминает; возможно, это прикосновение — возникшая позже благочестивая легенда.

Пока ученики убегают, командир отряда и стражники хватают Галилеянина и связывают его, как уголовного преступника. Юноша в льняной одежде, находившийся в саду, был арестован, но сумел раздеться и убежал голый. Эта мелкая подробность, о которой сообщает Марк, заставила исследователей потратить много чернил. Некоторые думали, что юношей был сам евангелист, который этими словами скрытно вписал себя в повествование. Но Отцы Церкви утверждают, что Марк не был очевидцем ареста, и они, несомненно, правы. Не был ли этим безымянным юношей евангелист Иоанн? На беглеце был хитон, значит, он не был одет слишком откровенно, как позволяла предположить его нагота во время бегства: по еврейским представлениям, оголить свое тело было постыдно. Хитон — туника из дорого стоившего льняного холста — действительно позволяет предположить, что беглец был священником: льняную одежду носили только священники и женщины, одежда обычных людей была из шерсти. Эти одежды были просторными, без швов, с вырезом в середине, который служил воротом.

Отряд снова переходит через Кедрон, сворачивает на юг и проходит мимо двух монолитных пирамидальных надгробий, поставленных над могилами аристократов (эти надгробия с ионическими колоннами или скульптурами на фасадах существуют и сегодня). Затем он вступает на извилистые улицы и по ним доходит до дворца Анны. Не был ли домом семьи Анны тот великолепный дворец, который занимал площадь 750 м2 между Храмом и царским дворцом? Его остатки были обнаружены в 1970–1980 гг. во время раскопок в верхнем городе старого квартала времен правления семьи Ирода. Жаклин Жено-Бисмут, специалист по древнему и средневековому иудаизму, предполагает, что был, и эту гипотезу не следует отвергать, поскольку в мозаике, украшавшей прихожую этого просторного жилища, обнаружено изображение тройной грозди гранатов — эмблема священников. Похоже, что этот квартал был кварталом священников: в нем находились дворцы, принадлежавшие знатнейшим семьям, имевшим среди своих членов первосвященников, — семействам Бене-Ханин (или Ханнан), Боэтусам и Бене Фиаби. Его высокие стены господствовали над нижним городом — над кварталами, где жил простой народ.