Димсдаль сделал прививки. Из покоев вызвали «графов Северных», они шли как приговоренные к смерти, оба рыдали.

– Ну, хватит! – крикнула Екатерина в гневе, ударив кулаком по столу. – Девятнадцатого вас здесь уже не будет…

19 сентября день был воскресный. Екатерина велела подавать кареты к подъезду. Вывела за руки внуков, здоровых после прививок, и при виде сыновей Мария Федоровна три раза подряд кидалась в обморок. Екатерина велела лакеям поднять ее:

– И тащите в карету! Мне надоело фиглярство. Я ссылаю людей в Сибирь, но даже они не вели себя так, как эти ангелы, едущие за чужой счет путешествовать в свое удовольствие!

Павел забился в глубину кареты, закинул шторы на окнах, чтобы не видеть матери. Его жену выгибало на диванах, будто в припадке падучей. Панин просунул голову внутрь экипажа, что-то еще диктуя цесаревичу. Потемкин стоял в стороне.

– Трогай! – велела Екатерина кучерам и взяла внуков за руки. – Пошли домой, дети мои… Надеюсь, когда вырастете, вы станете намного умнее своих несчастных родителей.

Потемкин подождал, пока Панин вытрет слезы.

– Никита Иваныч, – спросил он, – а что вы нашептали великой княгине, после чего она и лишилась чувств?

– Я пожелал ей доброго пути.

– От пожеланий добрых в обмороки не падают…

Стал накрапывать меленький дождь, где-то далеко громыхнула гроза. Екатерина, обернувшись, позвала:

– Светлейший! Останься со мною ужинать…

Панина уже не пригласили. На ватных ногах он удалился. На следующий день последовало распоряжение:

– Все важные бумаги от графа Панина отобрать, от секретарей его отлучить, до дел главных впредь не допускать…

Удар был силен! Панин перестал узнавать окружающих, речь его стала бессвязной. После кровопускания Никита Иванович впал в летаргическое состояние.

– Я, – сказала Екатерина, – отлично знаю лекарство, которое может возродить Панина к жизни, но такого лекарства ему никогда не дам… Наступает утренняя заря прекрасного дня! Разве этот старикашка поймет, что загораются в политике новые звезды и не понимающим нас остается одно – умереть!

По соседству с Апраксиным рынком, где можно было купить кошку и мыло, табак и обезьяну, седло и свечку, где мужикам стригли бороды, а цыганки ворожили «на счастье», располагался и Щукин двор, где возами продавали фрукты и ягоды; здесь же был развал книжный. Простая рогожка на земле, на рогожке разложено что тебе угодно – выбирай!..

Иван Иванович Шувалов, нарочно прибеднившись, частенько бродил по рынкам, вникал в пересуды народные, в трактирах певцов слушал. Однажды на Щукином дворе заметил Шувалов парня, который склонился над рогожею с книгами, бойко отобрал себе Квинта Курция, Тацита с Ливием и, явно обрадованный, поспешил переулком к Фонтанке, обставленной барками.

Шувалов нагнал парня:

– Не приезжий ли? Может, в кабаке угостимся?

– Благодарствую, дедуся. Но вы сами пейте.

– А книжки не продашь ли? Зачем они тебе?

– Нет уж, сударь ласковый, – отвечал парень. – Я и сам до чтения охоту имею несказанную. Вот и купил.

– А что за книжки, покажи-кась.

– Извольте, ежели в латыни смыслите…

Шувалов был потрясен: простой деревенский парень, откуда же в нем знание латыни и такая самоуверенность в себе?

– Кто ж ты будешь-то, человек?

– А я, сударь, есть крестьянин Иван Свешников, по батюшке Евстратьевич… Латынь с детства постиг, от священника. Мне и немецкий с французским ведомы. Греческий тоже.

– Зачем же, Евстратьевич, в столицу пожаловали?

– Эвон барка моя стоит. Вчера из Торжка приплыли…

В руке парня был узелок. Внутри его оказался мох, песок речной и соломка.

– Я, сударь, картины составляю живые. Краски-то дороги, да и понять их трудно, так я картины из натуральных предметов складываю… Землякам нравится! Пуще всего Ломоносова я люблю, – сказал Свешников, – и хотя в словесности российской свой навык имею, но Ломоносова изо всех творцов выделяю. А ведь он тоже, красок избегая, мозаики делал…

Иван Иванович оглядел старые, обтерханные барки.

– Вот что! Ты, молодец, о Шувалове слыхал ли?

– Земля, вестимо, слухами полнится.

– Так я и есть Иван Иваныч Шувалов… не граф!

– Смешно мне, – не поверил ему Свешников.

– Смейся, сколько хочешь, а сейчас пошли…

– Куда?

– Ко мне. В гости. Там и поверишь…

В доме Шувалова – библиотека с окнами, выходящими на Невский, множество картин и портретная галерея. На одной из картин – сцена: в горах Швейцарии рушится в пропасть карета, но ее спасает от гибели гайдук гигантского роста.

– Гайдук этот, – сказал Шувалов, – играл сейчас со швейцаром в шахматы, когда мы через вестибюль проходили.

– А это с кем вы? – показал парень на другую картину.

– Это я на приеме у римского папы. Ну, поверил?

– Да вроде бы, – застенчиво улыбнулся Свешников.

– Тогда, сударь, прошу к столу моему…

При клубнике и ананасах подавали печеный картофель с грибами сыроежками. Свободное за столом место вдруг решительно занял вошедший в залу очень высокий человек с повязкою на лбу. Шувалов указал на него вилкою:

– Кстати, друг милый, ежели светлейший князь Потемкин еще незнакомец твой, так вот он – напротив тебя расселся. Григория Александровича я нарочно повесткою позвал.

– Мне бы еще Леонарда Эйлера повидать, – сказал Иван Евстратьевич. – Имею некоторые сомнения в теории Ньютона, да и с Эйлером не всегда я согласен…

– Едем! – вскочил Потемкин. – Прямо от стола, едем же…

Возле слепого Эйлера хлопотали внучки. Великий математик говорил со Свешниковым по-латыни, затем перешел на немецкий язык. Шувалов с Потемкиным ничего из их диспута научного не поняли. Эйлер повернулся к вельможам:

– Перед нами – гений! – сказал он по-русски…

Молчаливые, возвращались через наплавной мост.

– Ежели на Руси новый Ломоносов объявился, его надобно беречь не так, как я свой глаз берег, а так беречь, как я свой последний глаз берегу… Поехали ко мне!

– Не ты, светлейший, – ответил князю Шувалов, – сыскал Ивана Евстратьевича, потому гений у меня в доме и останется.

От ночлега в барских палатах Свешников отнекался и, как ни уговаривал его Шувалов, все-таки пошел спать в лакейскую. Все свободное время он проводил в библиотеке Ивана Ивановича, а столица уже гудела, встревоженная: слава богу, дождались и нового Ломоносова. Потемкин в ближайшие дни отвез Свешникова в Зимний дворец. Екатерина была настроена решительно.