— Молодцы, ребята. Печатаетесь, заграничная командировка наметилась. Премии, Серега говорит, получаете.

В голосе Димы вроде как и искренняя доброжелательность, уважение даже, но за этим слышится что-то напоминающее иронию. Или, может, за рубежом у всех такая интонация…

— Да-а, — отмахиваюсь несколько наигранно, — сейчас столько премий, что почти каждая вещь из журналов что-нибудь получает. Премии стали как дополнительный гонорар… Назовите фамилию любого классика — и попадете на название премии. Премия Шолохова есть, Паустовского, Фета, Платонова, Григорьева… Даже на литературных персонажей уже перешли.

Сергей смеется и делает широкий глоток вина, Люба ставит на стол тарелку с раздувшимися, вкусно пахнущими сардельками.

— О, родненькие, говяжьи! — Дима потирает руки и втягивает в себя пар. — Сразу советской властью запахло.

Я тоже шучу:

— К таким сарделькам нужен портвешок тридцать третий…

— Ладно, сойдет и «Арбатское». Отличье невелико.

Жуем сардельки, сыр, запиваем вином.

— Откровенно скажу, ребята, очень я рад за вас. Явсегда по-хорошему творческим людям завидовал. Особенно — писателям. У нас с Серегой отец таким библиофилом был!.. Помнишь, брат?..

Дима пока только хвалит нас, но я чувствую, что дальше последуют замечания. И даже знаю, по каким пунктам.

— Каждую субботу с утра — в книжный. А тогда ведь с ними туго было, книги — дефицит не слабее хрусталя с коврами…

Сергей тоже, вижу, насторожился. Потупился. Или об умершем отце вспоминает.

— Но, откровенно скажу, не очень я, ребята, люблю русскую литературу. Есть в ней… гм… — Дима сделал паузу, задумался. — Вот взять хотя бы тему семьи. Ведь ни одного произведения, которое показало бы семейную жизнь более или менее в положительном свете. В «Обломове», например, ничего не получается, в «Анне Карениной» — сплошь измены, разводы, а противовес, в лице Левина с его… как ее?.. с Кити, неубедителен совершенно. Или что еще?.. Да ни одной книги не припоминаю, которая показала бы нормальную семью, каких большинство. А ведь внутри этой семьи тоже столько проблем, драматизма, что грех не показать. Семья, без преувеличения могу сказать, — подвиг.

— Н-да, — вздыхаю. — Но писатель, понимаете, это человек, который в первую очередь видит всякие отклонения. И их фиксирует, разбирает…

Дима протестующе поднимает руку:

— А ведь западные могут так писать, грубо говоря, без патологии.

— Ну, наверно… — как бы соглашаюсь, хотя западные «без патологии» на память не приходят — то ли не читал таких, то ли прочитал и забыл.

Спорить нет никакого желания. Вообще размышлять о литературе в последнее время противно как-то. И, слава богу, Дима не продолжает, переводит разговор в другое русло — интересуется, читали ли мы Мураками. Ни я, ни Сергей, ни Люба еще не читали. А Коэльо? Тоже нет…

Съев пару сарделек, почувствовав легкий хмель от вина, я решаю, что пора и честь знать. Благодарю, поднимаюсь, иду одеваться.

— Рома, можно тебе тест дать? — спрашивает Люба. — Ответь, будет время.

Она учится на психолога. Готовит диплом по теме «Особенности психики творческой личности». И я у нее один из, так сказать, подопытных.

— Конечно, давай. Это дело мне нравится.

Люба приносит несколько листов бумаги.

— Просто ставь напротив вопроса плюс или минус. И долго не размышляй.

— Угу, хорошо. Во вторник супругу отдам.

— Да мне не к спеху…

— Кстати, Серега, ты послезавтра на суд-то придешь?

Его лицо становится испуганным, будто суд будет над ним. Торопливо трясет головой:

— Приду, приду обязательно!

Мы ищем Хамовнический суд в паутине узеньких переулков. Впереди решительно шагает Александр Евсеевич, полвека назад опоздавший по возрасту на войну с фашистами, за ним идет Людмила Николаевна, она сегодня особенно не в духе — слышал, как ей утром сообщили, что плата за аренду помещения опять повышается. Я в центре нашей процессии, а замыкает ее Валентин Дмитриевич, опираясь на свой бодожок. Не в курсе, что у него с ногой (уже лет пять, как знакомы, он всё хромает), но сейчас, под настроение, мне хочется думать, что это последствия зимы с сорок первого на сорок второй, которую он провел в Ленинграде… Георгий Михайлович тоже хотел пойти, но позвонил, сказал, что очень плохо себя чувствует… На час дня назначено рассмотрение иска главы издательства «Славянская правда» и одноименной газеты А.Ахатова, которого Александр Евсеевич около года назад назвал идеологом русского фашизма… Я бы лично не обиделся, если бы меня так назвали, тем более если бы печатал в своем издательстве книги вроде Муссолини или Гитлера. Но, с другой стороны, судиться — это шанс заработать. Недавно слышал по «Маяку»: родители одного школьника подали в суд на какую-то телепередачу. Дело в том, что там рассказывали о Клеопатре — в нее, дескать, влюбились императоры Юлий Цезарь и Марк Антоний и стали воевать за то, чтобы владеть Клеопатрой. Ну, мальчик послушал, пошел в школу и на уроке истории Древнего мира это пересказал. Его обсмеяли, учительница поставила двойку. А мальчик оказался ранимый — попытался покончить с собой. И теперь, не исключено, с телеканала снимут кое-какие денежки… Или еще такой случай. Тут Александр Иванов, глава одного маргинально-интеллектуального издательства, сетовал: на обложке книги писателя Сорокина «Голубое сало» изображен персонаж, очень похожий на актера Жарова. Его наследники это увидели и подали иск на какую-то крышесносящую сумму… Ахатов требует взыскать с ответчика тоже, кажется, очень много, но у него есть перспектива — вроде как «Новые известия» по подобному делу ему проиграли…

Да, судиться — неплохое средство подзаработать. И тому масса примеров последних лет. Да и Зощенко еще это когда заметил и целый рассказ написал… Один критик не так давно назвал меня Смердяковым, который вдруг почувствовал в себе литературный дар. Может, тоже попытаться стрясти с него бабок? Или это не оскорбление?..

Суд как суд. Покрашенные густо-зеленым стены, узкие, полутемные коридоры, залы заседания, стенды, на которых образцы разных документов с образцовым же именем-фамилией-отчеством — «Иванов Иван Иванович», есть, конечно, дверь с табличкой «Конвойная»… За последний год это уже третий суд, в котором я побывал. То развестись надо было, то выступал свидетелем серьезного ДТП, а сегодня вот это, насчет фашизма…

Дверь нужного зала заседаний. Оттуда доносятся возбужденные голоса. Наверняка кто-то судится… Александр Евсеевич с Валентином Дмитриевичем устало садятся на скамью в коридоре, а Людмила Николаевна отходит к стендам. Я стою, навалившись на стену. Разглядываю людей вокруг. Все озабочены, но тихи, шепотом что-то друг у друга спрашивают, даже спорят шепотом. Проходит пара — довольно молодые, высокие и симпатичные мужчина и женщина; лица их одинаково суровы, решительны, и идут они хоть и рядом, а вроде отдельно друг от друга. Таких я теперь узнаю с первого взгляда: точно так же и мы с женой шли туда, где нас разведут. Лишь спросят: «Не переменили своего решения расторгнуть брак?» Спросят таким тоном, что язык не повернется сказать: «Передумали». И потому говоришь торопливо, послушно: «Нет-нет, не передумали!» Расписываешься в каком-то журнале и всё — свободны.