Карта 11. План г. Риги первой трети XIII века (по Беннинховену 1961)

Следовательно, к 30-м годам XIII века, то есть спустя поколение после основания Риги в чистом поле, этот город, с увенчанными башнями стенами, выступающими силуэтами собора св. Марии и церквей св. Петра и св. Иакова, стоящими у берега под погрузкой и разгрузкой тяжелыми когами, звуками нижненемецкой речи на улицах, на первый взгляд был типичным северонемецким торговым городом. И во многих отношениях первое впечатление было бы справедливым. Тем не менее всего в нескольких днях пути от этого города жили язычники, которые охотно принесли бы любого христианина в жертву своим богам. Этот город был центром крупной миссионерской епархии и штаб-квартирой военного ордена, посвятившего себя священной войне. Фактически каждый год здесь высаживались на берег новые группы крестоносцев. Таким образом, Рига все же была типично колониальным, миссионерским городом, или, если выразиться иначе, «городом Божьим».

Особенность Риги заключалась в ее местоположении на дальних торговых путях, напротив Висбю и Любека, а по реке — в досягаемости не только от своих сельских окрестностей, но и от русских центров. Крупные поморские города являлись богатыми космополитическими центрами, связывавшими в единое целое дальние уголки северных и южных морей, так что известиями из Лондона и Риги, Валенсии и Трапезунда люди могли обмениваться и сопоставлять услышанное. Единство средневекового Запада отчасти строилось на единстве купеческом.

Завоевание и колонизация привели к формированию на границах католического мира обществ, в которых жили бок о бок представители разных этнических групп, и повсюду в приграничных районах латинской Европы одной из центральных проблем были межнациональные отношения. Прежде всего надо подчеркнуть, что вопрос принадлежности к той или иной национальности в Средние века лежал в плоскости не биологической (как следовало бы из соответствующей лексики: gens, natio, кровь, племя и т.п.), а прежде всего культурной. Если взять классическую средневековую формулировку этнической принадлежности, данную канонистом Регино Прюмским примерно в 900 году, то мы увидим, что он предлагает для классификации этнических различий четыре критерия. «Разные нации, — пишет он, — отличаются друг от друга происхождением, нравами, языком и законом» (diversae nationes populomm inter se discrepant genere, moribus, lingua, legibus). Первый из его критериев — «происхождение» — лежит в основе современных расистских теорий. Наиболее оголтелые расистские учения XX века либо основываются на внешних (как в первом случае) признаках различий — как цветной расизм в США, либо, в отсутствии явных внешних признаков, на невидимых биологических несовпадениях — как нацистский антисемитизм. В Средние века расизм такого рода встречался относительно редко. В этом смысле более важное значение приобретают другие обозначенные Регино критерии — «нравы, язык и закон». Именно они становятся главными признаками этнической принадлежности. В отличие от происхождения, эти признаки имеют одну общую особенность — они изменчивы. В самом деле, в разной степени они могут меняться не только от поколения к поколению, но и на протяжении жизни одного человека. Человек может овладеть новыми языками, оказаться в условиях иной системы права, приобщиться к новой культуре. Таким образом, в каком-то смысле этническая принадлежность в условиях Средневековья была скорее порождением социальным, нежели биологической данностью. Если, скажем, дать определение «немцу» или «славянину» исходя не из происхождения, а из нравов, языка и юстиции, то внуками славян могли быть немцы, а внуками немцев — славяне.

Когда мы рассматриваем межэтнические отношения в средневековой Европе, то ведем речь о контактах различных в языковом и культурном отношении групп, а не разных по крови народов.

Термин «нравы, или обычаи» (mores) касался одежды, домашних устоев, привычек в еде, причесок и массы других повседневных особенностей, которые отличали одних людей от других. Порой это своеобразие имело решающее значение для различения этнических групп. В Ирландии, например, английские правители законодательно выступили против ирландских причесок: «вырождающиеся англичане нашего времени, которые носят ирландскую одежду, выбривают до половины головы, а сзади оставляют длинный хвост… беря пример с ирландских одежд и внешности». В ответ ирландцы лишь укрепились в своем отношении к национальной прическе как одному из способов самоидентификации, и в одной ирландской поэме XVI века критиковались «вы, кто следует примеру англичан и коротко стрижет свои курчавые волосы». Примечательно: чтобы показать свою принадлежность к другой нации, достаточно было перенять соответствующую прическу. В начале XII века язычники-славяне скальпировали поверженных немцев, после чего «маскировались с помощью их скальпов и вторгались в христианские земли, выдавая себя за христиан». Аналогичным образом мусульмане в 1190 году, пытаясь просочиться через блокаду Акры, сбрили бороды (а также обрядились в франкские одежды и выставили на палубу свиней).

В определении национальной принадлежности особенно важное значение принадлежит языку. Средневековое духовенство и ученые, с их библейской верой в общее происхождение всего человечества и теорией первоначального единства языка, считали естественным вести отсчет национальным различиям от «вавилонского столпотворения». «Разные народы появились из-за различий в языке, а не языки появились у разных народов», — так сформулировал это средневековый педагог Исидор Севильский. Еще более ясно эта точка зрения высказана другим латинским автором: «язык формирует расу» (gentem lingua facit). Было признано значение языковой общности. Как писал хронист XIV века, «тех, кто говорит на одном языке, объединяют тесные узы любви». Эти «узы любви», как мы увидим, зачастую обратной своей стороной имели горячую ненависть к тем, кто говорил на чужом языке, ибо, как и сегодня, «войны и всевозможные несчастья проистекают из различий в языке».

Из проникших в литературные и официальные тексты Высокого Средневековья диалектизмов можно составить представление о тех крупных пространствах на территории Европы, которые характеризовались относительно высокой степенью языковой и культурной однородности с преобладанием в каком-то смысле стандартных языков: примером служит английский в Англии, лангедойль и лангедок соответственно на север и на юг от Луары, нижненемецкий на севере Германии, верхненемецкий — на юге. Естественно, существовали вариации в диалектах и примеры частичного наложения языков, но все же можно отчетливо проследить различия между этими ключевыми областями и завоеванной и заселенной периферией, где повсеместным явлением было смешение и взаимопроникновение языков и культуры. Конечно, в центральных областях наблюдалось взаимное приспособление и интеграция языков разных народов, но на окраинах имел место более выраженный языковой плюрализм, определявшийся и национальными, и классовыми различиями. То языковое разнообразие, которое подчас могло наблюдаться в пределах зоны распространения одного языка, скажем, верхненемецкого или лангедока, чаще всего принимало форму диалектных различий. Средневековый путешественник, проезжая из Трира в Вену или из Беарна в Прованс, легко мог заметить переход от одного диалекта к другому. Полной противоположностью была языковая ситуация в завоеванных и освоенных поселенцами периферийных землях, где внутри одного и того же населенного пункта и даже на одной и той же улице уживались носители совершенно разных языков. Таким образом, взаимодействие языков было типичным и характерным признаком пограничных областей латинской Европы. Здесь никого не удивляли наблюдения такого свойства, что «многие наши люди говорят теперь на улицах на разных языках», как подметил чешский хронист Петр Циттауский. Когда папа Иоанн XXII в 1329 году отлучил от церкви главу францисканского братства Михаила Чезенского, его послания в Кракове были сначала зачитаны на латыни, а затем «растолкованы народу на просторечии, как на польском, так и на немецком, с тем чтобы они были лучше поняты и стали ясны всем». Двойную принадлежность словно получали реки, горы и населенные пункты. Они начинали именоваться на двух языках: как разъясняет один померанский документ, «это место славяне называют woyces, а немцы — enge water». Аналогичную лингвистическую трансформацию претерпевали и названия поселений. Например, ирландское поселение Эллах в Мите стало называться Скурлокстаун по имени его новых владельцев из рода Скурлаг (английский суффикс «таун» — town к тому времени стал непременным элементом географических названий в областях восточной и южной Ирландии, подвергшихся колонизации и частичной англиканизации). В Новой Кастилии называвшееся арабским именем поселение Альгарива получило новое, латинское название — Виллафранка.