Подал голос и негр Томба, доселе молчавший в углу у холодильника:

— Тогда я тоже славянофил!

— А я предлагаю взглянуть на проблему под другим, неожиданным, углом, — предложил в меру лысоватый незнакомец, наливая себе в фужер водки из уютной запотелой бутылки. Улыбаясь, обвел всех взглядом, как бы заверяя — не пугайтесь, будет интересно. Выпил, хлюпнул зеленоватой мякотью сочного плода киви. — Я с вашего позволения буду использовать образы. Надеюсь, все собравшиеся знакомы с творчеством братьев Стругацких? Ага, безусловно. Так вот, «Улитка на склоне»…

Гостья средних лет, с виду — жена крупного кинодраматурга, на худой конец, академика, шумно вздохнула с интонацией учительницы младших классов:

— О боже! Уже и сюда их приплели. Ребята, имейте вы хоть каплю совести, — и энергично стряхнула пепел в банку из-под майонеза.

— Я продолжу, — нимало не растерялся лысоватый, реакция собеседницы ему, очевидно, пришлась по вкусу. — Так вот, «Улитка…» Предположим, там описывается ситуация сумерек нации. Вот лес культуры, культуры древней, многообразной, обильной. Тогда лесные аборигены — это лицо стареющей нации. И что мы видим? Деградация. Живя в лесу, в недрах самой культуры, леса не понимают, используют его примитивно утилитарно. Но вот из нации выделилась группа восчувствовавших, что творится явное не то, и предпринимает некие действия. В романе это учреждение на утесе. Если хотите — утес суть занесенный некогда в недра родной культуры инородный элемент, западничество, или азиатчина. Но притом они совершенно не понимают, что всё дело в старении, в природной неумолимости, а пеняют на вот этот лес, что вокруг них, и всё норовят извести под корень или хотя бы сперва изучить, чтобы уж потом извести наверняка. А между делом отправляют естественные надобности с высоты своего утесного положения на бесчувственную массу леса, то бишь культуры…

— Однако, молодой человек, — заметил седовласый старик Корнилыч, ныне почетный пенсионер и заслуженный деятель культуры. — Зачем же так мрачно? Мы молоды, бодры духом, у нас культура высокая…

— Выше нас. А ведь эти, которые на утесе, горцы, они тоже из нас, и потому хватает их только на создание бюрократии и поддержание ее в надлежащем состоянии, то бишь на бюрократические игрища. Тут уж не до леса, руки не доходят. Ни воли, ни энергии.

— А вот щас я тебя уем! — обрадовался некий гость из Москвы. — Щас уем. Эльзочка, будь добра, передай коньячку. Спасибо, зайка. Так вот, Эдуард, в ваших построениях вы упустили из виду главное, стержень романа — амазонок, владычиц леса. Ведь это что-то да означает! Как это конкретное порождение леса вписывается в вашу концепцию… э-э… сумерек нации?

— Отчего ж. Очень даже хорошо вписывается, — с удовольствием внес свою лепту в извечный спор двух культурных центров страны Эдуард. — Дело в том, что это и есть начало, новая юная нация. Творит свою культуру, самонадеянно пуская под корень старый лес. Им глубоко безразличны прежние аборигены, им нет дела до тех, кто засел на утесе. И не владычицы они леса, а чужаки, равнодушные переделыватели под себя культурной почвы, на которой им выпало возникнуть.

— Да? — заломил бровь гость. — А прежних куда, в лагеря? В резервации?

— Нет, амазонкам просто нет дела до тех аборигенов. Предоставляют право вымереть естественным образом от одряхления.

После этих слов возникла неловкая пауза. Ситуацию разрядил негр Томба, продолжавший сидеть всё в том же углу у холодильника:

— Слух такой идьет — горсовьет компенсационный стипендия плятить не будьет.

Томба имел в виду поддержку Петросоветом студентов из бедных, но идеологически братских стран Азии, Африки и Латинской Америки.

Народ не проявил никакого сочувствия студентам из идеологически братских стран. Но народ оживился, заулыбался, зазвенел посудой, народу стало весело. А Ирина, хозяйка левой половины квартиры, не преминула переключить беседу:

— Скучно всё. Люди какие-то неинтересные стали. Куда ни придешь — только о деньгах и говорят. Скучно…

— Раньше их квартирный вопрос портил, теперь вот денежный, — охотно поддержал гость из Москвы.

С ним моментально не согласился гость из далекой провинции, из Донбасса, юноша с беспокойным пламенем в очах:

— Да где же серые и неинтересные! Ваш город — сам по себе поэзия. Эх, люди, люди! А ведь всего-то надо что хотеть разглядеть…

Данила уже давно наблюдал за этим парнем. Уже на его глазах посланец шахтерского края единолично употребил три полновесных фужера водки, не забывая и об охлажденном пиве, традиционном напитке суровых подземных тружеников. Данила с удовольствием прикидывал — сколько этот малый выкушал до его прихода, и методом экстраполяции пытался вычислить — надолго ли хватит его еще. Выходило — надолго.

А юноша между тем не унимался:

— Мне тут стихи пришли в голову, такие замечательные. А книги?! Не желаем их внимательно читать. Ведь такие бывают, вот читаешь — душа поет, только надо хотеть! Хотеть найти эту в них высоту. А так вот ко всему равнодушно, зябко, так в натуре весь свет «Матросской тишиной» окажется.

— А как насчет справедливости, мой юный друг? Есть она или нет? — отозвался электрик Игорь. — Вопрос из разряда вечных: что нас, человеков, губит — несправедливость или равнодушие?

— Водка! — спонтанно рявкнул Данила.

На кухню забрел Коля Буза и, увидев Данилу, не на шутку обрадовался:

— Вот ты где, Голубец. В салоне, понимаешь, поставил всех на уши. Видели б вы, господа-товарищи, что Голубец наш отмочил в салоне!

Аудитория внимала. Данила тоже молчал. Буза же, ощущая всеобщий интерес — как же, целое событие стряслось! — продолжал:

— Как же ты так, и отца нашего Максимиана за космы оттягал, и духовность, понимаешь, под откос пустил. Народ до сих пор в амбиции бьется.

Аудитория совсем притихла. Взгляды обратились на Данилу. Что-то, да отвечать было надо. В самом деле, нельзя же так, чтоб духовность под откос…

— Я могу пойти успокоить. У меня зуб не только на духовность имеется.

— А что, Голубцов, — обратилась к нему жена то ли крупного кинодраматурга, то ли академика, — не боитесь манкировать общественным мнением?

— Наш Голубцов в нашем театре и был общественным мнением, — разъяснил Коля Буза.

— Даже так? — обрадовалась жена крупного. — Но тогда я тем более жду, мы все ожидаем услышать — почему духовность вам так не приглянулась?

Данила не желал что-либо разъяснять. Но взглянул на негра Томбу и понял, что кое-что пояснить было бы забавным делом. И так вот глядя в непроницаемо ясные глаза Томбы, поведал:

— Нелегко, согласитесь, повстречать в этом сложном мире сапожную колодку, на которой кожа нарастает сама по себе, одним лишь желанием колодки. Она, конечно, так и воображает, что стоит ей шевельнуть извилиной, и в сей же миг произрастет на ней чудный яловый сапог с цветными накладками. Но, между нами говоря, — Данила выразительно подмигнул Томбе, — мы-то знаем, что имеется еще сапожник, который не только кожу к колодке приставляет и тачает сапог, но и саму колодку эту выточил из хорошего букового бревна.