К сожалению, мой арабский совершенно не соответствует напыщенному стилю автора письма.

Но тем не менее, никаких сомнений, что он по крайне мере однажды упоминает safira, которую ему пересылает дядя.

Второе письмо, написанное почти год назад, также на арабском. Я не могу расшифровать в нем ничего осмысленного. Если бы мне пришлось делать перевод, я вынужден был бы сказать, что дядя договаривался о покупке черепицы, украшающей середину заката.

Мне понадобится помощь Фарида, чтобы разобраться в хитросплетениях арабских письмен обоих писем.

Прежде, чем закрыть геницу, я снова перебираю всю переписку, на сей раз, чтобы сравнить почерки с талисманом Карлоса. Не подходит ни один.

Наверху я обнаруживаю, что Фарид проспал все это время. Его лоб больше не пылает. Преодолев соблазн, я не бужу его: за все это время он впервые спит спокойно. Припрятав письма от Ту Бишвата в сумку, я сижу на кухне и жду, когда он проснется.

В тлеющие угли я бросаю щепотку корицы. Сноп искр, напоминающий чем-то звездопад, вырывается из очага. Я понимаю, что с ног до головы покрыт пылью и въевшейся грязью, но влажный смрад собственного тела успокаивает меня. Как будто это истинно еврейский запах, словно я согласился навсегда поселиться в обители скорби, словно месть — когда-нибудь я найду убийцу дяди — усилит этот мускусный запах и воздаст за него благом.

Я просыпаюсь за кухонным столом ранним утром пятницы, разбуженный солоноватым запахом морской воды: возле моей головы в котелке с водой мокнет шкурка соленой трески. Петухи возвещают рассвет. Синфа и отец Карлос готовят вербеновый чай.

Пришел седьмой день Пасхи, и сегодня наступит последний праздничный вечер. Страх перед мыслью, что время, отпущенное мне на поимку убийцы, стремительно истекает, сбивает с меня остатки сна.

Синфа радостно смотрит на меня.

— Мама говорит, человек: может жить как король или как треска и яйца, — замечает она. В ее умоляющем взгляде читается просьба о поддержке ее надуманного веселья.

Но меня гнетет ощущение безысходности. Дом для меня — тюрьма: Синфа и отец Карлос не похожи на проповедников, пророчащих спасение. Вскакивая на ноги, я спрашиваю:

— Рабби Лоса не приходил, так?

— Еще нет, — отвечает священник.

— А Фарид?

— Еще дрыхнет.

— Он достаточно поспал! Мне надо его разбудить. — Я бросаюсь к порогу, но Синфа подбегает ко мне и тепло прикасается к моей груди:

— Прошу тебя, не уходи больше! С тобой сегодня случится что-то ужасное, ты же знаешь!

Это должно как-то повлиять на меня, но я хочу лишь, чтобы девочка оставила меня в покое. Я отвожу ее назад к очагу.

— Ничего не случится, — шепчу я. — Я обещаю тебе, что не позволю больше ни одному христианину сделать мне больно.

Я вижу по ее окаменевшему лицу, что прочный панцирь недоверия, защищавший ее от отчаяния, исчез. Я держу ее за руку, читая вместе с девочкой и отцом Карлосом утренние молитвы.

После священник говорит:

— Я возвращаюсь к церкви Святого Доминика, попробую узнать еще хоть что-то об Иуде.

— Бросайте это, Карлос, — советую я. — Если он все еще жив, мы его найдем. Они вам ничего не расскажут. Он для них всего лишь поленце в еврейском костре.

— Нет, я должен идти.

— Но там небезопасно. Вас может разыскивать северянин.

— Он думает, что я дома. Я выйду через лавку на улицу Храма и спущусь вдоль реки. Ничего не случится. — Карлос кивает мне, словно ища одобрения.

Похоже, на священника наконец-то снизошло мужество.

— Ну хорошо, — соглашаюсь я.

Он отвешивает нам поклон и медленно идет прочь.

Оставшись наедине с Синфой, я говорю:

— Дай мне пару минут переговорить с Фаридом, а потом я к тебе вернусь.

Она краснеет и дуется, глядя на меня глазами готового разрыдаться ребенка. Я обнимаю ее, но она вырывается у меня из рук и убегает вон из кухни.

Фарид все еще спит, но к его лицу вновь вернулись краски. Кожа у него на руках и ногах упругая и теплая. Над ним нелепым подтверждением выздоровления болтается мамин талисман.

Я знаю: ангелы вернулись в наш дом, и эта мысль наполняет влагой мои глаза и заставляет бегом нестись к окну и благодарить Бога. Белу, топорща уши, смотрит через стену дома сеньоры Файам, крепко опираясь об ограду единственной передней лапой. «Да будут благословенны мужчины и женщины, дети и собаки, — думаю я. — Если мир столь прекрасен, имеет ли какое-то значение существование единого Бога? Разве мало нам того, что мы имеем?» Глянув вниз, я обнаруживаю Карлосова Назарянина, оторванного от креста, все еще валяющимся на улице. Мы с фигуркой делимся вопросами о непредсказуемом будущем. Фарид просыпается и дважды стучит по раме кровати, чтобы привлечь мое внимание.

— Ты ничего не слышал о Самире? — спрашивает он.

— Ничего. Прости. Одну минуту… — Я приношу из своей комнаты сандалии его отца, встаю на колени возле друга и протягиваю их ему, показывая: — Я считал, было бы неправильно показать их тебе раньше, пока ты был так… Мужчина из мечети сказал, что, когда началось восстание, твой отец ушел так быстро, что позабыл их.

Фарид хватает сандалии и плотно закрывает глаза. Его большие пальцы скользят по ремешкам, он нюхает кожу. Он чувствует запах Самира, и его губы складываются в гримасу, его лицо словно бы лишается кожи. Сухожилия на его шее напрягаются в попытке понять праведность Божьего гнева. Он принимается стонать. Я крепко обнимаю его обеими руками, пытаясь успокоить его силой своей любви.

Постепенно волны отчаяния Фарида превращаются в медленный поток. Он приподнимается на локте и вытирает простыней глаза, и я просто показываю ему:

— Мне жаль.

Он кивает и шумно сморкается в рукав собственной рубахи. Я сажусь рядом с ним и жестами говорю ему:

— У тебя была дизентерия. Со всем, что случилось, я почти опоздал с диагнозом. Думаю, это был тот рис, который ты купил, когда мы возвращались в понедельник в Лиссабон.

Он проводит ладонью по губам в знак благодарности, потом поднимает ее вверх, восхваляя великодушие Аллаха. В его движениях чувствуется уверенность, поддерживаемая вернувшейся верой. Зависть к его убежденности в милосердии Бога заставляет меня вскочить на ноги.

— Какой сегодня день? — спрашивает он.

— Пятница.

— Приближается шабат. — Он мотает головой и делает глубокий вдох, словно призывая силы своего тела, долгое время пребывавшего в бездействии. — Что еще ты выяснил об убийце?

Я рассказываю, затем показываю ему рисунок оборванца, пытавшегося продать Агаду дяди, после чего даю письмо от Ту Бишвата.

— Теперь у нас есть хоть что-то, — показывает он, пробежав глазами, и, ритмично покачиваясь, переводит важную его часть: — Я не торопился написать вам, господин Авраам, в надежде на появление еще одной safira. Но, поскольку до сих пор ничего не приходило, я начинаю сомневаться. Не случилось ли чего с нашим Зоровавелем? Или, быть может, вы больны. Прошу, сообщите мне новости. Я начинаю волноваться.