Теперь она была «за» — большая смелость для католички из Анже, ведь пока еще неизвестна точка зрения Рима, который мог бы поддержать или осудить Париж. Моя мать улыбалась. Теща растерянно моргала, она, конечно, не против. Но нынешние молодые женщины, подумайте только, говорят в гостиной о таких интимных делах. Тесть важно покачивал головой, однако никому не удалось бы догадаться, о чем же он думает. Праздник матерей превратился в конгресс на тему, которую англичанки зовут пятой свободой. Эмили Даноре в обсуждении вопроса проявила некоторую сдержанность. Она читала статью за подписью какого-то психиатра, утверждавшего, что пилюли вызывают у женщин угнетенное состояние из-за ложащейся на их плечи большой ответственности; читала также высказывание некоего врача-дерматолога, который заявляет, что у некоторых американок после пилюль пошли по телу прыщи, у других сильно увеличился вес и что применение пилюль грозит женщинам уродством. Вдруг Габ разъярилась:

— Так что же, плюнуть на все или как? Тоже мне проблема! Я, мол, такая хорошенькая, такая свеженькая после всей этой кучи ребятишек! И потом что же? Я трясусь только двадцать пять дней из тридцати. Позвольте спросить: кто же за все расплачивается? Раз я расплачиваюсь, то за все и буду отвечать, за все!

Эмили Даноре попыталась изменить тему:

— Не хочу обвинять женщин, пусть каждая сама за себя решает. Но что касается молодых девушек, было бы лучше, чтоб они хоть немного побаивались.

— Ох, уж в этом я совсем не уверена! — степенно сказала моя жена и отвела взгляд, видимо вспомнив, что сама-то Габриэль в свое время ничего не боялась.

И без сомнения, по той же самой причине никто не осмелился заметить, что тогда сократилось бы и число незаконнорожденных детей и вынужденных браков. Мнения разделились. Я размечтался: любить, подчиняясь лишь порыву желания, быть в его власти, любить, чтоб любить, — вот и все, без всяких предварительных расчетов, без противных приготовлений, в полной безопасности, настолько очевидной, что даже сомневаться не приходится. Какие перемены внесет это в супружескую жизнь, избавив ее от того, что так долго ее отравляло! Мамаши уже толковали о социальном страховании, которое не станет возмещать расходы на такое лекарство, и о том, что пособие по многодетности собираются повысить.

— Одно оплатит другое, — ворчала Эмили.

— Для нас все это уже поздновато, — сказала Мариэтт. — Может, молодоженам пригодится.

— Между прочим, — вставила мадам Гимарш, радуясь возможности переменить тему разговора, — вы видели нашего будущего зятя?

Гонтран Рабо, жених (тридцати девяти лет), коммерческий агент (не будем называть его коммивояжером) в фирме «Братья Деспла», стал предметом безудержных восхвалений: этот молодой человек (ах, вот как, значит, и меня можно считать молодым!) всем хорош и мил, большой знаток шерстяного дела и, само собой разумеется, уже предложил расширить филиал магазина Гимаршей (приданое довольно значительное — что поделаешь, ведь Арлетт уже тридцать два года). Мариэтт задремала в кресле. И я тоже. На улице было сумрачно. Мне казалось странным, что я тут нахожусь, — так иногда бывает, когда унесешься куда-то мыслями и лишь изредка в сонном забытьи смотришь вокруг. Я был ни хмур, ни весел, ни доволен, ни обозлен, а как бы это лучше выразить? Чувствовал, что я на своем месте. Меня засосала среда, но я с этим смирился. Испытывал легкое сожаление о том, что так происходит, и в то же время полагал, что так и должно быть, ощущал усталость от долгого сопротивления, но как будто избавился от большой беды. Мне было спокойно и хорошо среди всех этих шепотов после сытного обеда. Я заснул. Должно быть, спал долго. Проснулся — кругом смеялись. Вся ребячья ватага уже вернулась. Малыши говорили о каком-то замечательном коте. Девочки постарше толковали о мини-юбках, вздымавшихся над их колготками, все они разлеглись на полу вокруг проигрывателя, откуда шел, растекался голос Адамо. На одном подлокотнике моего кресла сидел Лулу, на другом — Ивонна. Они весело хохотали, наклонившись надо мной, и усердно дули на меня, их теплое дыхание отдавало ароматом гренадина. Пожурив их за баловство, я повалил обоих на себя.

— А ты храпел! — сказала мама, неслышно подойдя к нам.

Неподалеку стояли Арлетт и Гонтран, все поздравляли их. Мариэтт из-под полуопущенных ресниц уже посматривала на меня и слушала, что ей говорит мамуля:

— Свадьбу устроим не позже 26 июня, как раз перед летними каникулами.

Вот и еще раз основы восторжествовали. По случаю бракосочетания своих детей мадам Туссен Гимарш и мадам Жюльен Рабо принимают гостей 26 июня от 16 до 20 часов в зале гостиницы «Король Рене». Это приглашение, напечатанное на глянцевых карточках, было разослано знакомым. После речи помощника мэра, восхвалявшей столпов местной торговли, после свадебной ковровой дорожки в церкви святого Мориса, после церковного привратника, стучавшего алебардой, после всей церемонии в церкви, витражи которой ярко вспыхивали под лучами солнца и бросали цветные блики на каменные плиты пола, Арлетт и Гонтран, стоя около родителей в зале гостиницы, обменивались бесчисленными рукопожатиями с приглашенными. На свадьбах столько же рукопожатий, как и на похоронах, все идет почти в одном и том же ритме, и одни и те же люди с одинаковой вежливостью склоняют в поклоне головы. И конечно, кругом цветы, все те же цветы, но сейчас они в букетах, а не в венках. И тем не менее это тоже конец жизни: какой-то твоей жизни. По газетам я время от времени мог следить за этим погружением.

Жених выглядел недомерком и уже полысел. Невеста не имела особых примет: ни хороша, ни плоха; у некрасивых девушек одно преимущество: если они поздно выходят замуж, то именно в этот момент как-то сглаживается их прежний облик, они похожи на всех других замужних женщин, которые уже поблекли, изнуренные своими домашними тяготами. Через десять лет можно будет предположить, что Арлетт была в молодости хорошенькой, и, перестав скорбеть о том, что этого никогда не было, она в спокойствии душевном проживет вторую половину своей жизни.

Я смотрю на часы: половина восьмого. Отдав долг вежливости, друзья и знакомые начинают расходиться. Остаются только родственники, однако их не так уж мало. Накал парадности начинает потихоньку спадать. Развязываются галстуки. Смялось органди на хрупких плечиках племянниц и моих дочек — все пятеро в длинных розовых платьях и выглядят сегодня просто ослепительно. Ничего не скажешь: именно о таком сонме ангелочков мамуля мечтала, подбирая им платьица, расплачиваясь за эту эффектную воздушную дымку. Ее заботы видны во всем: в выборе гостей, обильном угощении, полосатых брюках у мужчин семейства Гимаршей и даже в бантах из белого нейлона, которыми украшены антенны свадебных автомобилей. Но в зале нестерпимо жарко. Мой тесть расстегнул жилет. Он много выпил и настроен игриво:

— Ну а когда ваша очередь? — бросает он проходящему мимо Жилю.

— Покорнейше благодарю, — отвечает Жиль. — Чем чаще я встречаю женатых друзей, тем больший страх наводит на меня брак.

— Черт побери! — говорит мосье Гимарш, — ведь это давно известно. Общество было бы идеальным, если б все женщины были замужними, а все мужчины холостяками!