Могу ли я сохранить выражение «политическая экология», чтобы обозначить выход из этого состояния войны? Я понимаю, что связь с «зелеными» партиями остается под вопросом, так как я постоянно критиковал использование понятия природы, доказывая, что оно парализует все усилия «экологов». Как сохранить термин «политическая экология» для обозначения как Naturpolitik экологов, которые якобы вернули проблемы природы в политическую плоскость, так и общественной жизни, которая должна найти противоядие против природы? Нет ли здесь злоупотребления терминологией? Если я позволил себе отнестись без должного уважения к политической философии экологии, то только потому, что до сегодняшнего дня она практически не использовала возможности, которые ей предоставляли философия наук и сравнительная антропология, хотя и та и другая, в чем мы убедились в первой главе, заставляют нас отказаться от сохранения природы. При этом я отдавал дань уважения разнообразной практике тех, кто демонстрировал, что за каждым человеком стоят стремительно умножающиеся ассоциации нелюдéй, беспорядочные последствия которых делают невозможным старое разделение на природу и общество. Какой еще термин, кроме экологии, позволит нам приобщить к политике нелюдéй? Возможно, мне простят то, что я сбросил с пьедестала экологическую мудрость, если мне удастся устранить некоторые из ее наиболее очевидных противоречий? Вести речь о природе, не пересматривая отношения между демократией и наукой, не имело никакого смысла. При этом мы должны быть уверены, что люди больше не будут заниматься политикой отдельно от нелюдéй, а разве не этого всегда добивались «зеленые» движения, используя неуклюжее понятие «сохранение природы»?

Остается один деликатный вопрос: должна ли политическая экология унаследовать разделения, свойственные традиционной политике? Как неоднократно было замечено, партии, которые к ней апеллируют, затрудняются отнести себя к левым или правым. Но левая или правая позиция зависит от Ассамблеи, в которой собираются парламентарии, от расположения кресел, от формы амфитеатра, места президента, помоста, на котором расположено кресло спикера. Политическая экология не ищет себе место внутри старой Конституции, она намерена собрать коллектив в другой ассамблее, на другой площадке, на другом форуме. Поэтому левого и правого будет недостаточно для описания новых разделений. Ни одно определенное заранее сочетание отныне не позволит нам противопоставлять силы Прогресса и Реакции, как если бы существовал единый фронт модернизации, в котором совместно выступали Просвещение, секуляризация, смягчение нравов, рынок, универсальность. Различия между этими партиями давно уже стали важнее того, что их объединяет.

Что делать с правыми и левыми, если прогресс, как мы убедились, состоит в переходе от запутанного к более запутанному, от смешения фактов и ценностей к еще более запутанному смешению? Если свобода состоит не в том, чтобы окончательно избавиться от максимального числа существ, а в том, чтобы связать себя с всевозрастающим числом противоречивых пропозиций? Если братство состоит не в том, чтобы сформировать единый фронт цивилизации, который обречет всех остальных на варварство, а обязательство вместе со всеми строить общий мир? Если равенство требует принять нелюдéй, не зная заранее, кто из них окажется только средством, а кто принадлежит царству целей? Если республика• является одновременно самой древней и новейшей разновидностью Парламента вещей?

Для отбора возможных миров разделение на левое/правое кажется совершенно не подходящим. При этом невозможно договориться и преодолеть это разделение, апеллируя к силе, вызывающей всеобщее единодушие, так как у нас больше нет природы, которая могла бы всех объединить без сопротивления с нашей стороны. Меня не очень беспокоит эта проблема. Как только ассамблея соберется в привычной ей обстановке, политическая экология очень быстро научится находить новые расхождения, новых врагов и новый фронт борьбы. Тогда придет время наклеивать им ярлыки. Большая их часть уже у нас перед глазами. Удивительные с точки зрения Старого порядка, они станут банальными в условиях нового. Мы в любом случае не торопимся унаследовать все эти разделения вчерашнего дня.

Существуют ли другие решения помимо политической экологии? Чего вы в конце концов хотите? Можете ли вы на самом деле сказать, нисколько не смущаясь и свято в это веруя, что будущее нашей планеты состоит в том, что все культурные различия будут упразднены, надеясь при этом, что они постепенно будут заменены единственной природой, известной универсальной Науке? Если вам хватает для этого смелости, то тогда будьте откровенны: хватит ли вам наглости для того, чтобы, наоборот, отказаться от идеи о том, что культуры, даже будучи несущественными, превращаются в несовместимые миры, которые загадочным образом присоединяются к единственной природе, одновременно наиболее существенной и лишенной смысла? А если это не входит в вашу задачу, если мононатурализм в сочетании с мультикультурализмом кажется вам обманом, если вы больше не дерзаете быть модерными, если у старой формы будущего нет будущего, то не стоит ли вернуть в оборот древний словарь демократии? Почему бы не попробовать покончить с естественным состоянием и научными войнами? Мир по-прежнему молод, науки появились совсем недавно, история едва началась, что же до экологии, то она почти не начиналась вовсе: тогда почему мы должны останавливать исследование учреждений общественной жизни?

Название «Политики природы» может (и определенно должно) озадачить неподготовленного читателя. Как, впрочем, и подготовленного, ведь в латурианской экспериментальной метафизике нет заранее известных ответов: недаром ее девизом является «Никто не знает, на что способна окружающая среда…» (c. 101). Тем более что этому избитому выражению придается принципиально новый и неожиданный смысл, ведь «окружающая среда» определяется не как единая и неизменная природа, а как то, что призвано «озадачивать» коллектив. Стоит признать, выражение «политики природы» звучит по-русски достаточно двусмысленно: речь идет не только и не столько об акторах, осуществляющих определенную политику [politiciens], а именно о политике [politique] во множественном числе, что достаточно редко встречается в привычном нам словоупотреблении (в отличие от стратегий, тактик или идеологий). Но внимательное чтение Латура требует привычки к неизбежно возникающей двусмысленности (которая то усиливается, то ослабевает в русском переводе), новым толкованиям хорошо знакомых понятий (которые подаются как очередной том критических замечаний к Платону), разнообразным сочетаниям несочетаемого.

Делёз и Гваттари, которым автор «Политик природы» многим обязан, назвали свой философский проект невозможных сочетаний или противоестественных альянсов «шизоанализом», так как одним из клинических проявлений шизофрении является совмещение органического и механического («Грудь – это машина, которая производит молоко» (1)). Авангардный опус Делёза и Гваттари провоцировал читателя, изобретая новую сексуальность (долой вашу любовь!); новый язык (долой ваше искусство!); новые формы коллективного действия (долой ваш строй!); новую квазиницшеанскую аксиологию (долой вашу религию!). Проект Латура, направленный на дальнейшее прояснение границ человеческого и нечеловеческого, а также на изучение различных видов их взаимодействия, не менее радикален по содержанию, хотя и менее скандален по форме (оставим это разделение, пришедшее из традиционной метафизики, прояснив в дальнейшем его смысл). Латур настаивает, что выводы из его работы не только могут, но и должны со временем показаться нам банальными: осознав, что они (мы) никогда не были людьми модерна, наследники западной традиции приступят к самой обыденной работе по «постепенному построению общего мира». Подобная апелляция к нормальности (которую ни в коем случае нельзя путать с нелегитимной модернисткой нормативностью) – часть вполне осознанной самостилизации автора, как обращение к помешательству и неразумию, а также эксперименты по созданию нового философского языка у Делёза и Гваттари или Деррида. Однако «Политики природы» – это не анти- и не пост- «Анти-Эдип» или «Грамматология», а скорее, как любит выражаться сам автор, работа, «повернутая на 90 градусов» (2) по отношению к радикальным философским манифестам шестидесятых-семидесятых годов. Но эта банализация является умышленным «снижением» высокого метафизического стиля и во многом основана именно на опыте детерриториализаций и деконструкций, в контексте которых сформировалась мысль Латура.