* * *

Сдерживая нетерпеливое желание побежать сломя голову, Метляев нарочито медленно дошел до своей коляски. Не спеша взобрался на козлы, разобрал вожжи и тронул кобылу.

И только отъехав подальше от страшного места, привстал, взмахнул над головой кнутом и погнал кобылу вскачь, нахлестывая нещадно ее тощие бока то кнутом, то длинным концом вожжей. Скорее, скорее!

Вот и спуск к Яузе, въезд на знакомую улицу, где прошло детство. Наконец-то и папашкин двор. Наскоро привязав кобылу, запаленно поводящую потными боками — надо было бы обтереть скотинку, да некогда, потом, все потом, — Алексей, даже не вытерев сапог о положенный на крыльце половик, ввалился в дом.

Родитель хозяйничал: стоя у стола, деревянной ложкой мял в миске картошку, скупо подливая из большой бутылки из-под шампанского «Редерер» подсолнечного масла, словно отмеривал драгоценную редчайшую жидкость, отдавая ее в долг без возврата.

Не в силах вымолвить от пережитого волнения ни слова, извозчик прислонился плечом к косяку, вытирая свое одутловатое, мокрое от пота лицо большим красным платком.

— Хе, Алешка! — подслеповато прищурился на него Иван Васильевич. — Чей-то ты задохся, ровно на тебе воду возили? Ну, охолони… Картоплю вот с маслицем будешь? Да чего ты дышишь-то как? Или вместо своей кобылы на себе тарантас возил?

— Папашка!.. — немного отдышавшись, Алексей наконец обрел возможность говорить. — Беда, папашка!

— Какая беда? — Иван Васильевич обессиленно сел на табурет.

— Психа зарезали! — сделав шаг к нему, свистящим шепотом сообщил сын.

— Как?.. Да откуда ты-то? Откуда знаешь? — затеребил его рукав отец.

— Оттуда… — Алексей шумно перевел дух и, схватив со стола чайник, жадно припал к носику. Долго пил; напившись наконец, поставил чайник на стол; брызгая слюной, заговорил торопливо: — В наряд меня распределили сегодня, милицию возить, у них своих не хватает, ну и подряжают нас по очереди на разъезды…

— Да не тяни, Алешка! Черт лопоухий! — простонал старый серебряник.

— Ездил я с ними сейчас. Псих там, у монастыря, лежит, зарезанный. Сам видел, доктор его аршином зачем-то мерил.

— Может, обознался? — с надеждой спросил Метляев-старший.

— Чо я, слепой или Кольку не знаю? Аж сердце захолонуло, как увидал. Чего делать будем?

— Ах ты, Господи, вот наказание-то…

Иван Васильевич вскочил, суетливо забегал по комнате, бестолково переставляя попадающиеся под руку вещи.

— Папашка! В выгребную яму надобно все кинуть, — предложил Алексей, тяжело усаживаясь на лавку у стены.

— В яму, в яму… Это же деньги, да какие, дурень! — постучал себе по лбу согнутым указательным пальцем отец.

— Не жадничай! Давай, ежели так хочешь, коль чего поценнея, отвезу себе, спрячу, а остальное в яму.

— Эва! — остановился напротив него Иван Васильевич. — Вот она, сыновья благодарность родителю! Себе захапать золото хочешь? А родитель по старости лет помирай в нищете?

— Папашка! Не в этом дело! Милиция теперича точно искать станет! На убивцев они лютые, а там и до золота могут докопаться.

— Без тебя знаю… — огрызнулся отец, мечась по комнате. — Но деньги, деньги-то какие, Господи! И все теперя прахом… Лешка! Черт лопоухий! — внезапно пришедшая в голову мысль поразила своей простотой Ивана Васильевича. — Так хорошо ведь, что прирезали его! Хорошо!

— Ну да, чего уж лучше, — Алексей скорчил кислую рожу, потом покрутил пальцем у своего виска. — Рехнулся ты, папашка, совсем!

— Не, не… — замахал на него руками отец. — Дурень! Теперь эти, кто Кольке золото давал, ко мне не придут! Понял?

— Да? А ежели придут? Тогда, как Псих, кончишь, — набычился сын.

— Скажу, что он все забрал, и дело с концом.

— Не поверют… — Алексей тяжело вздохнул. Перед его глазами до сих пор стояло мертвое тело, распростертое на дорожке старого монастырского сада.

— Поверют, поверют. Психа нет? Нет! А спрос с него, в первую голову. Скажу, забрал — и все, — не унимался старик, никак не желавший расставаться с золотом.

— Папашка, а вдруг ВЧК, уголовка нонешняя? Милиция?

— Ну и шут с ними! Золотишко все одно наше будет! Шубу себе на хорях справлю, торговлишку заведу…

— Найдут, папашка!

— Не найдут! — упрямо выставил козлиную бородку Иван Васильевич. — Господин жандармский ротмистр да полицейский пристав с чинами сыскной полиции при царе-батюшке куда умнее этих были. Головы! В университетах обучалися! И то не нашли. А этим куда-а… — он пренебрежительно махнул рукой. Завертелся по комнате, шаря вокруг себя глазами. — Где он? Ага, вота!

Старый серебряник поднял топор, подал сыну.

— А ну, вынай порог у двери!

— Ты чо, папашка?!

— Делай, что говорю! — визгливо прикрикнул Иван Васильевич. — А я пойду горн вздую. Пиджак свой сыми, землю для формы готовить будешь…

* * *

Кино родилось 28 декабря 1895 года в Париже, на бульваре Капуцинов, в подвальчике «Гран-кафе», где состоялся первый сеанс ленты, отснятой братьями Люмьер. Через полгода кино уже было в России.

В доме шесть по Большой Дмитровке 18 мая 1896 года в помещении театра Солодовникова состоялся первый в России киносеанс. А в 1904 году открылся первый кинотеатр на углу Столешникова переулка и Петровки. И начали кинотеатры расти, как грибы, — дело оказалось доходным, а публика весьма охочей до нового зрелища. Появился «Синематографический театр» на Страстном бульваре, потом в гостинице «Метрополь» открыли кинотеатр «Модерн», «Ампир» на Арбате и «Ампир» в Марьиной роще — излюбленном месте гуляний небогатых москвичей, «Гранд-электро» на Тверской и на Сретенке, который потом переименовали в «Большой Московский», как некогда популярный трактир. В четырнадцатом году на Чистых прудах построили «Колизей», на Садовой-Сухаревской — «Форум», на Тверской открылись «Прогресс», «Сфинкс», «Колибри», «Аполлон», «Амур», «Миньон»…

Греков и Шкуратов шли в кино. Вернее, к кинотеатру «Великий немой», где постоянно обретался некий Фома — Кузьма Фомичев, называвший себя свободным анархистом, дружок убитого Кольки Психа.

После убийства карманника арестовали всех, кто находился на «малине» Паучихи, но никто из них ничего толком не знал. Только Сенька Бегемот, плача пьяными слезами, твердил, что Кольку прирезал не кто иной, как Фома. Он так и пошел в камеру, сопровождаемый милиционером, размазывая по лицу пьяные слезы и сопли.

Вспоминая эту картину, Федор поморщился: сколько же грязи осталось в наследство от самодержавия и Временного правительства! Тот же Сенька — здоровый сорокалетний мужик, ему бы работать, а он? Давно надо было прихлопнуть этот притон в Дубровках, и вот наконец прихлопнули.

— Я вчера Пушкина кончил читать, — отвлек его от размышлений Генка, — все как есть, полное собрание сочинений прочел. От корки до корки. Ничего писал, подходяще. Раньше не до того было, а теперь как свободная минута, так читаю. Еще Достоевского прочел. Как раз по нашей части — «Преступление и наказание».