Он бурно жестикулировал, зажав в руке очередную сигарету, а потом снова повернулся ко мне.

– Ты как?

Я поднял вверх большой палец, но даже такое простое движение отозвалось мучительной болью в груди.

– Знаешь, Т. В., я сам такого дерьма по уши нахлебался и вот что тебе скажу – ты храбрый сукин кот, – заявил Рикки. – Не, чесслово, армии с тобой повезет.

Я улыбнулся сквозь боль, представляя себе, как Рикки подходит к отцу, с силой трясет его руку и сообщает, что его сын «храбрый сукин кот». Отец, конечно, вежливо улыбнется, но в жизни не поверит.

Я снова дремал, когда Рикки ткнул меня в плечо.

– Приехали, чувак.

Я поднял голову и уставился на высокие бетонные здания.

– Это Вашингтон?

– Столица нашей великой родины. Того, что от нее осталось.

– А Молл где?

– Два квартала в ту сторону. Федералы нашего брата с фурами туда не пускают, – пояснил он. – Погоди-ка секундочку.

Он скрылся за сиденьем и вскоре вынырнул с большим носовым платком защитной окраски.

– Носил это в бой. Кровь вытирать. – Он сделал быстрое круговое движение у меня перед грудью, как будто вытирал что-то. – Нельзя же устраивать шоу для гражданских, правда?

Я скосил глаза вниз. Вязаная жилетка вся побурела от запекшейся крови. Кожу на груди жгло, там словно бы все распухло.

– Спасибо, Рикки, – промолвил я, не зная, что добавить еще. Как прощаются солдаты на поле битвы?

– Надеюсь, ты найдешь свою сосну, – сказал я и сам сморщился, так фальшиво это прозвучало. Не давая ему времени засмеяться, я сгреб свой рюкзак, открыл дверцу и болезненно сполз по подножке на тротуар.

Рикки высунул голову в окно.

– Ты чудо, малыш, – заявил он. – Выше голову, хвост пистолетом! Мангуст всегда узнает кобру.

Он нажал на гудок, завел мотор и укатил прочь.

Моросил мелкий дождик. Я попытался промакнуть рану на груди платком, но каждый раз, как прикасался к груди, становилось так больно, что я думал, сейчас вырублюсь. Поэтому я просто заткнул уголок камуфляжного носового платка за воротник, как нагрудник, чтобы свисало на грудь. Выглядело, наверное, глупее не придумаешь, но мне было все равно. Я хотел одного – добраться до цели.

Я заковылял вдоль бесконечного ряда глухих правительственных зданий, и когда уже начал думать, что иду не туда, завернув за очередной угол, увидел огромный прямоугольник великолепной травы, прямо посередине города. Национальный Молл.

Трава тут была совсем другой, чем в Монтане. Издалека – обычный зеленый газон, но нагнувшись и как следует рассмотрев форму листьев и стебельков, я понял, что это вовсе не житняк безостный, который отец требует сажать у нас на нижних полях, а сладкий мятлик луговой.{153}

Две тысячи миль. Я все-таки добрался сюда.

И вон, вон: выступающий за пределы Молла, идеальный в пропорциях и архитектуре, несмотря на неровную симметрию башенок, причудливый красноватый замок – ровно такой же величественный и сложный, каким я представлял его по чертежам моей памяти. Как я и подозревал, ничто не могло заменить личного знакомства с Институтом. Чтобы ощутить дух этого места, нужно было самому оказаться там, самому ощутить, как вибрируют твои молекулы от близости к этим красным кирпичам. Меня переполняла горячая благодарность за настойчивый ход истории, за хранилища, за витрины, за формальдегид, за мистера Джеймса Смитсона, незаконнорожденного англичанина, который завещал свое состоянии юным Соединенным Штатам Америки на «развитие и распространение знаний» в Новом Свете.

Я стоял под дождем, глядя на восьмиугольную башню, на флагштоке которой вяло болтался американский флаг, и воображал себе все, что только происходило в восьми ее стенах, каждый миг вычислений, любви, присваивания новых имен, споров и открытий.{154}

Ко мне, шаркая ногами, подошел какой-то китаец. Он неловко тащил по гравийной дорожке корзинку с зонтиками.

– Зонтик? – предложил он. – Очень мокро сегодня.

И вручил мне огромный зонтик, непомерно большой для человека моего роста и сложения.

– А других у вас нет? – спросил я. – Этот слишком большой, а я еще ребенок. У вас есть что-нибудь детских размеров?

Китаец покачал головой.

– Ребенок. Очень мокро, – повторил он. – Спасибо.

«Спасибо» он говорил преждевременно, но я все равно ему заплатил, после чего в карманах у меня осталось только два доллара и семьдесят восемь центов. Если в смитсоновском надо платить за вход, мне может и не хватить. Может, удастся поменяться на что-нибудь? Выменять сломанный компас на вход в храм науки. Там видно будет.

Сделав глубокий вдох, я направился к главному входу замка, волоча тяжелый зонтик. По широким дорожкам прогуливались туристы. Перевозбужденный ребенок с игрушечным тигром в руках показал на меня родителям и что-то сказал. Я как мог осмотрел себя: весь грязный, в подранной вязаной жилетке и вымазанном в крови платке, да еще с громадным зонтиком. Не совсем такое прибытие, как я себе рисовал в воображении: эскорт слуг, парад слонов, разворачивающиеся старинные карты, все поправляют монокли и одобрительно постукивают тростями. Пожалуй, оно и к лучшему.

Я как мог поддернул жилетку, чтобы не было видно кровавого пореза на груди.

– Поверхностная рана, – заявил я вслух, чтоб подстегнуть себя морально и физически. – Открывал важное письмо специальным серебряным ножиком – и случайно поскользнулся. Обычная история, сэр. Знаете, у меня столько важной корреспонденции.

Вестибюль замка впечатлял и подавлял величием. Стояла такая благоговейная тишина, что слышно было, как отзвуки робких шагов эхом отражаются от высоких сводов в шестидесяти футах над головой. Все, даже тот буйный ребенок с тигром, теперь словно бы вели шепотом важные беседы об истории и науке. По центру стояла информационная стойка с множеством буклетов для посетителей. Остальная часть была забита старинными картами, книгами и хронологическими шкалами смитсоновской истории. Была там еще диорама Национального Молла со специальными кнопками: нажимаешь – и высвечивается то или иное место. Буйный ребенок как раз обнаружил эти кнопки и сперва высвечивал здания по очереди, а потом попытался лечь на панель, чтобы зажечь все одновременно. Мне даже захотелось присоединиться к этой забаве.