Конечно, и промышленная среда платила тем же: в купеческой Москве того времени не было пиетета к разорившемуся и «ни на что не пригодному» дворянству. П. П. Рябушинский, сказавший в своей речи на коноваловском юбилее столетия фабрики в 1912 году, что купцам «не нужно гоняться за званием выродившегося русского дворянина», отразил в некотором смысле общее настроение. Рябушинского за его речь осуждали, находили ее бестактной, но по существу многие думали, как и он. Над теми, кто добивался стать «штатским генералом», т. е. получить чин действительного статского советника, что автоматически возводило в дворянство, обычно подсмеивались, в особенности если это касалось дел благотворительности, т. е. производства по ведомству учреждений императрицы Марии. Был и другой способ достигнуть того же самого: пожертвовать свои коллекции – а каждый что-нибудь да собирал – не городу или общественным учреждениям, как сделали это братья Третьяковы со своей знаменитой галереей, а Академии наук, за что обычно жаловали чин 4-го класса. На моей памяти так поступили А. А. Титов из Ростова-Ярославского, передавший в Академию свое ценное собрание памятников русской истории, и А. А. Бахрушин, поступивший точно так же со своей, изумительной по богатству, «театральной» коллекцией. Оба стали «генералами», получили потомственное дворянство, но общественное мнение их не оправдывало.

Далеко не во всех общественных кругах, бывших в оппозиции к прежнему строю, ожидавших перемены или считавших по тем или иным основаниям перемену эту неизбежной, разразившаяся неожиданно для них Февральская революция вызвала чувство восторженного ликования. В то время как в левом секторе переворот вызвал энтузиазм и ощущение победы, уже в кадетских кругах отношение было двойственное и более сдержанное. Были энтузиасты – таким, например, оказался доктор Н. М. Кишкин, фактический руководитель Союза городов и будущий московский губернский комиссар, засевший в генерал-губернаторском дворце на Тверской. Уже у Астрова настроение было иным и скорее преобладало чувство тревоги. Еще больше тревоги было в промышленной среде. На бирже знали, что революция только начинается, а до чего она дойдет – неизвестно. Энтузиасты говорили о «величии совершавшегося», о «великой бескровной»; скептики утверждали, что «бескровным» было падение прежнего режима, который рухнул сам, революция же будет, как и другие были, «кровавой», и видели подтверждение в начавшихся зверствах против офицеров, преимущественно во флоте. Эта-то тревога за будущее и вызывала у людей с больными нервами состояние некоторой истерики.

После переворота деятельность на бирже притихла. Хотя революция в начальном своем этапе и не была еще ни «социальной», ни «социалистической», но чувствовалось, что крупным собственникам не время слишком напоминать о своем существовании. На Ильинке как-то больше ощущалась неустойчивость создавшегося положения, беспомощность Временного правительства и неизбежный уклон влево. Очень характерно, что, несмотря на участие в первом составе правительства князя Львова представителей крупной промышленности, каковыми были Коновалов, Терещенко и лица, вышедшие из московской торговой среды, как Гучков, никто в биржевых кругах не считал это правительство своим, а каждый скорее опасался, что в надвигавшейся борьбе «личной инициативы» против «огосударствления» всей хозяйственной жизни названные лица слишком быстро сдадут свои позиции.

Собирались, однако, часто, может быть чаще прежнего, но преимущественно для «информации». И новый уклад жизни, и темпы, в которых развертывались события, лишали Биржевой комитет его прежней роли – совещательного органа по вопросам народного хозяйства. Как пример можно указать, что грандиозная финансовая реформа, начатая Шингаревым и оконченная Бернацким, прошла без всякого отзыва со стороны заинтересованных лиц, в частности промышленных организаций.

Лично в мою общественную работу Февральский переворот внес весьма существенные перемены. Состав гласных Московской городской думы после революции автоматически переменился. Как известно, выборы нового состава гласных, имевшие место в конце 1916 года и давшие абсолютную победу «прогрессивному списку», не были утверждены городским присутствием, и продолжал действовать прежний состав, деливший думу на две почти равные части: правую и левую. После переворота состав гласных, избранный за три месяца до того, вступил в отправление своих обязанностей. Стал на очередь вопрос о выборе городского головы и его товарища. В прежнем составе городским головой был член Государственной думы М. В. Челноков, из московской купеческой семьи, ранее работавший больше в земстве. Он был правым кадетом и не пользовался большим авторитетом в городском комитете партии. Были даже затруднения при его выборах, так как отдельные члены комитета, в особенности профессор Кизеветтер, не состоявшие гласными, очень противились его избранию. Был он также и главноуполномоченным Всероссийского союза городов, где, впрочем, нес лишь представительство по сношению с Петербургом. Текущее руководство было почти целиком в руках Н. М. Кишкина и отчасти у меня как второго «заместителя главноуполномоченного». Союз городов в сильной степени был «кадетской» организацией. И в Союзе городов у Челнокова отношения с кадетами были, что называется, прохладными. Как-то так получилось, что после революции Челноков сразу стал «несозвучен эпохе». Вопроса о его кандидатуре в новом составе, насколько помню, вовсе не ставилось. Сразу вышла на очередь кандидатура лидера «прогрессивной группы» гласных и одного из главных лидеров всей московской общественности Н. И. Астрова. С выборами товарища головы дело было сложнее. Товарищем городского головы в течение последних десяти лет был В. Д. Брянский, человек очень одаренный, но скорее чиновник, чем общественный деятель. Он хорошо знал городское хозяйство, имел известный авторитет, но политически был фигурой неясной. Человек правых убеждений, он действовал, часто и подолгу исполняя обязанности городского головы, при левом большинстве в Думе; не всегда это хорошо удавалось. «Прогрессивную группу» он не любил, а ее руководители платили ему тем же. Конечно, у него не было никакой возможности сохранить свою должность. Но, так сказать, естественного кандидата на его место не было.

Конечно, нужно было искать заместителя Брянскому среди членов управы. Выдвинулась кандидатура одного из самых дельных среди таковых, ценнейшего работника по городскому хозяйству, к тому же партийного кадета – инженера П. П. Юренева. Юренев согласился, но он не был специалистом в деле городских финансов. Тогда решили выбрать не одного, а двух товарищей городского головы – одного преимущественно для заведования финансами. Эту должность предложили мне. Я согласился.

Работа в городском общественном управлении меня очень интересовала. Я с молодых лет к ней готовился, о чем уже говорил подробно в этой книге.

С Н. И. Астровым мне много приходилось работать вместе, и это было не очень легко, несмотря на то что отношения между нами были, в общем, хорошие. Работа в Союзе городов не должна была, казалось мне, препятствовать этому совместительству, во-первых, потому, что это был тот же круг вопросов и те же постоянные поездки в Петербург, а во-вторых, после революции, ввиду фактического затишья на фронте, темп работы сразу сильно замедлился, и, хотя я остался один во главе комитета – Кишкин ушел в губернские комиссары, а Челноков вообще отошел от активной деятельности, – ежедневная работа в главном комитете брала у меня гораздо менее времени, чем раньше. На бирже, как я уже указывал, дела стало тоже меньше, а в торговом деле из-за большего недостатка в товарах начиналось полное затишье.