— Вы не могли бы сказать, где я нахожусь?

Тургейр сразу понял, что его собеседник не пьян.

— В кафе в Нюхавне.

Старичок снова опустился на стул напротив него, долго молчал и наконец спросил:

— А где это?

— Нюхавн? В Копенгагене.

— Я забыл, где я живу.

Он достал из кармана бумагу, и они с помощью Тургейра нашли адрес — Недергаде. Но Фран Вигстен не был уверен, что он там живет.

— Все проходит, — сказал он. — Может быть, там я и живу. Там мой рояль и мои ученики.

Тургейр последовал за ним, поймал такси и поехал вместе с ним на Недергаде. В списке жильцов ив самом деле была фамилия Вигстен. Тургейр поднялся с ним наверх, и когда открылась дверь, Франс Вигстен узнал свою квартиру.

— Ну да, здесь я и живу. Я же помню запах своей прихожей.

И он исчез в недрах огромной квартиры, совершенно, по-видимому, забыв о человеке, проводившем его домой. Прежде чем уйти, Тургейр нашел запасной ключ и через несколько дней уже вселился в каморку у кухни, которой уже давно не пользовались. Франс Вигстен даже не подозревал, что у него есть жилец. Однажды они столкнулись в квартире, но воспоминание о провожатом из кафе давным-давно угасло в памяти Вигстена. Он принял его за одного из своих учеников, но Тургейр сказал, что он пришел не играть на рояле, а продуть батареи. Вигстен отвернулся и в ту же минуту забыл про его существование.

Он посмотрел на свои руки — большие, сильные руки. А самое главное — пальцы уже не дрожат. Прошло много лет с тех пор, как его извлекли из канавы, и за все это время ни капли спиртного и ни грамма наркоты. Он уже слабо помнил то тяжкое время, когда он медленно возвращался к жизни. Это были жуткие дни, полные галлюцинаций, муравьи забирались к нему под кожу и жалили немилосердно, из стен выползали ящерицы с угрожающими мордами. Эрик все время был рядом. Тургейр знал, что без Эрика ничего бы не получилось. Только благодаря Эрику он обрел веру, и вера дала ему силы жить.

Он сел на постели и прислонился спиной к стене. Настройщик скоро закончит. Франс Вигстен проводит его в прихожую и, не успеет за ним захлопнуться дверь, забудет про его приход.

Сила. Я силен, подумал он. Я прячусь в своих укрытиях и жду повелений. Выполняю их и снова становлюсь невидимым. Эрик всегда точно знает, где я, но я и сам к тому же слышу его голос в душе, я и так знаю, когда я ему нужен.

Откуда у меня эта сила? От Эрика. И только одна слабость, от нее я еще не успел избавиться. И поэтому я стыжусь, что у меня есть еще тайна, о которой Эрик не знает. С ним, человеком из канавы, пророк говорил совершенно откровенно, открывал всю свою душу, и требовал того же и от него, своего апостола. Но, когда Эрик спросил его, освободился ли он от всех своих тайн и всех своих слабостей, он ответил — да. Но это была неправда. Оставалось еще одно звено, связывающее его с прошлой жизнью. Он до последнего откладывал это решение, но этим утром, проснувшись, он уже знал: пора. Больше откладывать нельзя. Пылающий зоомагазин был последним шагом на пути к следующему, более высокому уровню. Но больше ждать нельзя. Если даже Эрик ничего не узнает о его слабости, на него обрушит свой гнев Господь. И гнев этот коснется и Эрика, а этого допустить нельзя.

Звуки рояля умолкли. Он подождал, пока хлопнет входная дверь. Теперь за рояль сел Франс Вигстен. Мазурка Шопена. Старик играл, даже не заглядывая в ноты. В его помутненном сознании свет музыки был по-прежнему ярок. Тургейр Лангоос подумал, что Эрик прав. Господь создал музыку для испытания человека, он сотворил ее как самый большой духовный соблазн. Только когда музыка отомрет, человек сможет целиком посвятить себя приготовлениям к другой жизни, той, что ждет нас за пределами земных, строго отмеренных лет. Он слушал, смутно вспоминая, как когда-то в детстве его взяли на фортепианный концерт в Осло. Именно эта мазурка была второй пьесой, сыгранной на бис. Он помнил и первую — «Турецкий марш» Моцарта. Он был с отцом, и, когда концерт кончился, тот спросил его, слышал ли он когда-нибудь что-то более прекрасное, чем эта музыка. Власть музыки велика. Бог — изощренный мастер творить искушения. Когда-нибудь тысячи роялей поставят друг на друга и подожгут. Струны полопаются, звуки умолкнут.

Он встал и оделся. Посмотрел в окно — было пасмурно и ветрено. Перед выходом он задумался, что надеть — кожаную куртку или плащ. Остановился на куртке. Нащупал в кармане голубиные и лебединые перья — он всегда подбирал их на улицах. Может быть, это тоже его слабость — подбирать перья. Но одну слабость Бог мне простит. Ему повезло — автобус подошел сразу. Он вышел у ратуши, пошел в Ховедбанегорден и купил сконскую утреннюю газету. Новость о поджоге зоомагазина занимала всю первую полосу. Какой-то полицейский из Истада сказал в интервью: «Это может сделать только душевнобольной. Больной, и к тому же с садистскими наклонностями».

Эрик научил его сохранять спокойствие, что бы ни случилось. Но то, что люди воспринимают его деяния как садизм, разозлило его. Он смял газету и бросил ее в урну. Чтобы искупить свою слабость — гневаться грешно, — он подал пятьдесят крон какому-то пьяному попрошайке. Тот разинул рот. Когда-нибудь я вернусь и убью тебя, подумал Тургейр. Именем Иисуса, именем всего христианского мира я расколю тебе череп одним ударом кулака. И кровь твоя на асфальте обратится в красную ковровую дорожку, ведущую нас в рай.

Было десять часов. Он зашел в кафе и позавтракал. Эрик сказал, что сегодня он ничего не должен предпринимать. Забраться в нору и выждать. Может быть, Эрик догадывается о его тайне, подумал он. Может быть, он видит меня насквозь, просто хочет посмотреть, сумею ли я сам, без его помощи, избавиться от последней слабости, последней ниточки, связывающей меня с прошлым.

Но была и еще одна ниточка — его сохранившиеся вещи. Он отставил поднос и достал из кармана бриллиантовую булавку для галстука. История этой булавки была похожа на сказку, в которую никто не верил. Никто, кроме Эрика. Эрик выслушал и сказал: «Люди умирают ради бриллиантов. Они губят свою жизнь в шахтах, чтобы их найти. Они убивают, чтобы забрать то, что нашли другие. Из-за бриллиантов люди становятся жадными и лживыми. Люди упиваются их красотой, но не понимают, что Господь создал бриллианты, чтобы показать, что красота и твердость неразделимы».

Он получил булавку в подарок от дяди, Улуфа Вессума. Тот рассказал невероятную, но совершенно правдивую историю о том, как она ему досталась. Улуф утверждал, что он бросил пить в тридцать лет, а бросил врать — в семьдесят. Когда он рассказал Тургейру историю заколки, ему было восемьдесят четыре. В начале тридцатых годов, когда Улуф был еще совсем молод, он работал на китобойном судне, был списан на берег в Капстаде и напал пробираться на север, иногда пешком, иногда на поезде или дилижансе. Он хотел добраться в ту Африку, где нет дорог, где только звери и бесконечные просторы. В Иоганнесбурге на узкой улочке он попал под машину, принадлежащую алмазному синдикату «Де Бирс». Это была машина Эрнеста Оппенгеймера. Улуфа положили в частную клинику, а после выздоровления Эрнест пригласил его в свое поместье и предложил юному китобою работу на его предприятии. Охотнее всего Улуф продолжил бы свое путешествие в бесконечность, но из практических соображений решил принять предложение.