И наверняка страдал бы просто ужасно, будь я способен на угрызения совести или другие травмирующие человеческие чувства, но я для такого не создан и посему ничего не почувствовал… Ничего, кроме голода. Тогда я отправился назад, к воротам парка, и стал болтать с Мелцером, дожидаясь, кто бы подбросил меня на Саут-Бич. Я ведь утром там оставил свой лабораторный чемоданчик и еще даже не начинал искать брызги крови.

Остаток дня я так и ездил взад-вперед, от первого места преступления ко второму. Работы непосредственно по моему профилю было совсем мало: лишь несколько почти высохших капелек на песке, свидетельствовавших о том, что пару на пляже убили в каком-то другом месте, а уж после привезли сюда. С этим мы, кажется, все согласились — вряд ли кто-то умудрился бы вырезать подобные художества в открытую. Впрочем, я не стал еще раз говорить об этом Деборе — сестра и так уже слишком много суетилась не по делу, — ни к чему привлекать к себе лишнее внимание.

Единственную передышку я урвал почти в час дня: Эйнджел предложил подбросить меня на работу, и по пути мы заехали на Восьмую улицу, где и пообедали в его любимом ресторанчике «Маленькая Гаванна». Я съел вкуснейший стейк по-кубински, приготовленный со всеми причиндалами, а на десерт — фруктовый флан и целых два фирменных печенья. А потом, уже совсем довольный, приехал на работу, показал на входе свой пропуск и вошел в лифт.

Двери лифта закрылись; Пассажир неуверенно поерзал, и я изо всех сил стал вслушиваться, гадая, то ли он так реагирует на утреннюю праздничную бойню, то ли это уже я сам лука переел с бифштексом. Но больше ничего от него не добился — лишь дрогнули во тьме невидимые крылья… верный признак того, что что-то идет не так, как следует. Только непонятно, при чем тут лифт. Возможно, из-за недавнего отпуска от служения Молоху Пассажир впал в некое замешательство? Разумеется, Пассажир, хоть сколь угодно менее, чем обычно, готовый к действию, мне ни к чему. И я как раз озадачился, что бы предпринять на сей счет, когда двери лифта открылись и все вопросы разрешились сами собой.

Из коридора прямо на нас не мигая таращился сержант Доукс, словно знал заранее, что мы сейчас поднимемся; я аж оторопел! Доукс меня никогда не жаловал — всегда питал какие-то беспочвенные подозрения, считал меня настоящим чудовищем и был намерен это доказать. Потом Доукса изловил некий хирург-любитель и отрезал ему ладони, ступни и язык, и хотя я претерпел существенные неудобства, пытаясь спасти сержанта (ведь это я помог вызволить большую его часть!), он решил, что я и виновен в его новом, изрядно потрепанном обличье, и невзлюбил меня еще сильнее.

Не спасало даже то, что теперь, без языка, Доукс был неспособен выговорить хоть что-то мало-мальски связное: он все равно пытался говорить свое, а мы, все остальные, были вынуждены терпеть какое-то подобие нового языка сплошь из одних «ы» да «мм». Звучало это так назойливо и угрожающе, что слушатели, силясь разобрать хоть что-то, сами тем временем озирались в поисках аварийного выхода.

В общем, сержант Доукс сидел в проходе в инвалидном кресле и пялился на меня с таким выражением, как будто я старушек насилую. Я приготовился к очередному выплеску злобной тарабарщины, а сам раздумывал, нельзя ли попросту протиснуться мимо него… Больше ничего не происходило, пока лифт не начал автоматически закрываться. Но прежде чем мне удалось ретироваться вниз, Доукс вскинул правую руку (точнее, сверкающую сталью клешню) и застопорил двери.

— Спасибо, — сказал я и осторожно шагнул вперед.

Доукс не шевельнулся, не посторонился, не моргнул и глазом; мне, чтоб двинуться дальше, пришлось бы его опрокинуть.

Он не сводил с меня немигающих ненавидящих глаз. Затем поднял какую-то серебристую штуку размером с книжку и щелкнул откидной крышкой. Оказывается, это у него был мини-компьютер, или КПК.

— Положи мне на стол, — раздался бестелесный мужской голос из КПК.

Доукс сердито зарычал и потыкал еще.

— Черный, и сахара два кусочка! — попросил голос, и сержант снова что-то там заковырял.

— Желаю удачи! — воскликнул голос, вообще-то удивительно приятный баритон, больше подходящий какому-нибудь довольному и упитанному белому американцу, чем злобному черному киборгу, жаждущему мести.

Теперь Доуксу пришлось опустить голову, чтобы взглянуть на клавиатуру этой штуковины, зажатой в металлической клешне. Очевидно, у него там был заранее записанный набор фраз. Наконец сержант отыскал нужную клавишу.

— Я за тобой слежу! — весело сообщил бестелесный баритон.

Мне бы следовало порадоваться столь бодрому и уверенному тону, однако весь эффект смазался от того, что голос звучал от имени Доукса.

— Ты меня успокоил, — отозвался я. — Не последишь, как я из лифта выйду?

На секунду показалось, что нет, не последит — Доукс опять нацелился клешней на клавиатуру. Потом он, видимо, вспомнив, как плохо вышло тыкаться вслепую в прошлый раз, скосил глаза, нажал на кнопку, и бодрый голос заявил:

— Сукин сын!

Прозвучало это как «Вкусный пончик!». Ладно, по крайней мере Доукс хоть чуть подвинулся, освобождая проход.

— Спасибо, — отозвался я и добавил зловредно: — Сейчас поставлю на твой стол! Черный, и сахара два кусочка! Желаю удачи!

Шагнул мимо него и пошел прочь по коридору, чувствуя спиной его взгляд.

Испытание рабочим днем уже само по себе было настоящим кошмаром, начиная с утренней запарки без пончиков и заканчивая жутким столкновением с остатками сержанта Доукса — точнее, с его вокально-доработанной версией. И все же, несмотря на предшествующие события, я оказался не готов к ужасам возвращения домой.

Мне-то виделись тепло и уют, вкусный ужин, спокойные игры с Коди и Эстор… может, мы бы жестяную банку попинали во дворе, прежде чем усесться за стол… Но, припарковавшись возле дома Риты (теперь и моего дома, к чему я до сих пор не привык), я с удивлением обнаружил две взъерошенные головы прямо у входа. Дети явно поджидали меня, хотя я точно знал, что по ТВ идет «Губка Боб»! Что же могло их заставить торчать на улице, а не перед телевизором? Порядком встревоженный, я вылез из машины и пошел к ним.

— Привет штатским! — объявил я.

Ребятки уставились на меня с одинаковыми скорбными мордочками, но промолчали. Ладно Коди, от него обычно больше четырех слов подряд все равно никогда не дождешься, но в случае Эстор такое поведение меня напугало — ведь девица унаследовала материнский талант к непрерывному дыханию, благодаря которому обе они умели болтать без передышки. А тут вдруг сидит и молчит — почти беспрецедентно! В общем, я сменил тон и попробовал заново:

— Йо, чуваки, что слышно?

— Кыш, — сообщил мне Коди. Или, во всяком случае, так мне послышалось. Вот только меня никто и никогда не учил, как нужно отвечать в подобной ситуации, поэтому я повернулся к Эстор в надежде получить хоть какую-то подсказку.

— Мама сказала, нам будет пицца, а тебе — кыш, но мы не хотим, чтобы тебя выгоняли, «Кыш!», вот мы и вышли сюда, чтобы тебя предупредить. Ты ведь не уйдешь, Декстер?