Но он был поистине неисправим, а потому прибавил:

– Даже когда я их не совсем понимаю.

– То есть?

– Ну, например, почему нам можно есть голубей, кузнечиков и жвачных животных, а тушканчиков – нельзя? Нет, правда, меня всегда как-то непреодолимо влекло к тушканчикам.

– Все очень просто, – ответил Елиазар. – Ни голуби, ни кузнечики не прибегают ни к какому насилию для уничтожения своих собратьев; пережевывание же пищи символизирует память, а мы должны постоянно помнить о Господе и о тех чудесах, что он совершает ради нас; что касается тушканчика – это зловонное животное зачинает через уши, а производит потомство через рот. Согласись, что это не способ.

Елиазар говорил в высшей степени серьезно, и Симеон, понимая, что друг хочет напомнить ему о незыблемости Закона, ответил ему в том же тоне:

– Я позабыл об этой особенности тушканчика. Но вернемся же к переводу. Так ты думаешь, что нам позволительно делиться нашим наследием с язычниками?

Елиазар снова сел.

– Я не уверен, что это позволительно, но убежден, что это необходимо. Ты же не думаешь, что Птолемей со своей жаждой обладания всею мировой культурой может меня провести. Он, конечно же, государь просвещенный и любознательный, но что он хочет прежде всего, так это узнать как можно больше о верованиях подвластных ему народов, чтобы крепче привязать их к себе. Это говорит о том, что он – хороший царь, но, в общем-то, это не наше дело, ибо Диаспора – это тоже мы, и чем менее она будет эллинизирована, тем лучше. Однако вещи надо принимать такими, каковы они есть. Как ты думаешь, сколько иудеев из тех ста тысяч, что вот уже на протяжении нескольких поколений живут в Александрии – не считая других ста тысяч, что будут скоро освобождены, – так сколько из них, думаешь ты, понимают еще еврейский язык? Ну, раввины, конечно, да и то не все… Ну, кое-кто из стариков… Но чтобы бегло читать по-еврейски… Нет, Симеон, если мы действительно хотим, как это нам надлежит, чтобы народ наш читал Закон и Пророков до скончания времен, они должны быть переведены на греческий язык. Птолемей считает, что он работает на себя; на самом же деле он работает на нас. И это мне нравится.

У Симеона не было твердого мнения по этому вопросу. Надо ли открывать всему свету слова Господа, обращенные к Его избранному народу, или же следует продолжать хранить их в тайне? Он не знал. Просто он не очень-то верил в возможность сохранять что-то в тайне слишком долго, кроме того, он был знаком с множеством ученых самых разных племен и не имел против них никакого предубеждения. Он не осмеливался говорить об этом вслух, но для него действительно не имело особого значения, прошел ли Платон обряд обрезания или нет.

– Я охотно разделяю твою точку зрения, – сказал он Елиазару. – Еврейский язык действительно более священен и могуществен, чем остальные, ибо именно его избрал Господь для того, чтобы дать Моисею Свои заповеди, но, если его перестали понимать, надо со смирением воспользоваться другим. Впрочем, что плохого в том, что греки узнают, кто мы и во что верим? Мне не хотелось бы, чтобы они все вдруг обратились в нашу веру, – боюсь, тогда мы захлебнулись бы в таком количестве новообращенных, – но наш Закон столь строг, а они так привержены наслаждениям, – нет, не думаю, чтобы нам грозило что-либо подобное.

– Я счастлив, что мы пришли к согласию, – промолвил Елиазар, – ибо, если говорить начистоту, я очень рассчитываю на тебя. Надеюсь, ты не откажешься войти в состав корпуса переводчиков, который отправится в Александрию, как только оттуда прибудут царские послы. Птолемей просил, чтобы вас было по шестеро от каждого колена Израилева. Очевидно, он опасается, как бы по сговору текст не был извращен в том или ином смысле. Но мы будем играть с язычниками открыто. Они хотят знать нашего Бога – они узнают Его, чего бы им это ни стоило.

На этом первосвященник удалился.

Проводив его с подобающим почтением, Симеон вновь поднялся на террасу и остановился в раздумье. Небо, усеянное звездами, казалось, стало ниже. Странное ощущение! Симеон принялся молиться. По правде говоря, Елиазар заронил сомнение в его душу: неужели Мессия, когда он наконец явится миру, должен будет говорить по-гречески? Ужасно ли это или просто немного странно?…

В смятении Симеон стал повторять вполголоса свои любимые псалмы – те, в которых особенно ясно говорится о пришествии Мессии:

«Господь сказал мне: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя; проси у Меня, и дам народы в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе…

…Сказал Господь Господу: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие Твое.

…Там возращу рог Давиду, поставлю светильник помазаннику Моему».

С каждым стихом ему казалось, что темневший все больше и больше небосвод опускался все ниже и ниже. Еще немного – и он сможет, подняв руку, дотронуться до него.

Это происходило – это нелегко осмыслить нам, ангелам, которым ведомы лишь молнии и зоны, – за две или три сотни лет до пришествия на землю Сына Божьего.

* * *

Возвратились из Александрии отпущенные на свободу евреи, и в Иерусалим приехали царские послы, нагруженные великолепными дарами.

Был среди этих даров жертвенный столик из чистого золота, инкрустированный драгоценными камнями, которые образовывали гирлянду из виноградных гроздьев, колосьев, яблок, оливок и гранатов, опоясывающую его со всех сторон. Четыре ножки в форме лилий словно вырастали из постамента, увитого плющом и виноградом. При всей роскоши и великолепии столик выглядел скромно, в полном соответствии с предписаниями иудейской веры.

Были там и два кратера, покрытых золотой чешуей и украшенных сетчатым орнаментом с вделанными в него кабошонами, а также три кратера из серебра, таких гладких, что в них можно было смотреться, как в зеркало.

Было там пятьдесят чаш: двадцать – золотых с чеканным изображением венков из винограда, плюща, мирта и олив и вставками из драгоценных камней, а тридцать – серебряных, восхитительных в своей простоте.

Кроме того, было там сто талантов серебра, предназначенных для приобретения жертвенных животных.

Подарки были выставлены для всеобщего обозрения, и народ проникся к царю глубоким уважением.

Елиазар повернулся к Симеону и шепнул ему на ухо:

– Не менее пятидесяти тысяч камней, а ведь они в пять раз дороже золота! Воистину эти язычники заслуживают хорошего перевода!

Симеон не ответил. Сначала отпустить на свободу сто тысяч рабов, потом эти непомерно дорогие подношения, хотя, в конечном счете, ни один подарок не стоил и одной строчки Торы… Во всем этом угадывалось какое-то языческое коварство, смысл которого ускользал от Симеона, а может, еще что-то более таинственное, какой-то переворот в мировом устройстве, космическая перетасовка, новое истолкование Божьего промысла. Означало ли это, что иудеи были правы, собираясь поделиться с другими народами одним им ведомой истиной, или все это приведет к неслыханным бедствиям?…