правда, они и были по его мерке скроены,— между тем, у Бисмарка, как мы увидим, никогда не было даже намёка на какую-нибудь оригинальную политическую идею, он только по-своему комбинировал готовые чужие идеи. Но эта ограниченность и была как раз его счастьем. Без неё он никогда не умудрился бы рассматривать всю мировую историю со специфически прусской точки зрения; и будь в этом его ультрапрусском миросозерцании хоть какая-нибудь брешь, сквозь которую проникал бы дневной свет, он запутался бы во всей своей миссии и его славе наступил бы конец. И в самом деле, едва он выполнил на свой манер свою особую, предписанную ему извне миссию, как оказался в тупике; и мы увидим, какие скачки он вынужден был делать вследствие абсолютного отсутствия у него рациональных идей и его неспособности понять им же самим созданную историческую ситуацию.

Если Луи-Наполеона его прошлое приучило не стесняться в выборе средств, то Бисмарка история прусской политики, особенно политики так называемого великого курфюрста[61] и Фридриха Ⅱ, научила действовать с ещё меньшей щепетильностью, причём он мог сохранять облагораживающее сознание того, что остаётся в этом верен отечественной традиции. Свойственное ему практическое чутье учило его в случае нужды отодвигать на задний план свои юнкерские вожделения; когда же казалось, что надобность в этом исчезала, они снова резко выступали наружу; это было, конечно, признаком упадка. Его политическим методом был метод корпоранта: до смешного дословное толкование пивных обычаев, при помощи которых в студенческих кабачках принято выпутываться из затруднений, он бесцеремонно применял в палате по отношению к прусской конституции; все новшества, которые он ввёл в дипломатию, заимствованы им из обихода корпорантского студенчества. Но если Луи-Наполеон в критические моменты часто колебался, как, например, во время государственного переворота 1851 г., когда Морни пришлось положительно силой заставить его довершить начатое дело, или накануне войны 1870 г., когда своей нерешительностью он испортил своё положение, то с Бисмарком, нужно признать, этого никогда не случалось. Сила воли никогда не покидала его, скорей она выливалась в прямую грубость. И в этом, прежде всего, кроется тайна его успехов. У всех господствующих классов Германии, у юнкеров, как и у буржуа, в такой степени иссякли последние остатки энергии, в «образованной» Германии настолько вошло в обычай не иметь воли, что единственный человек среди них, который действительно ещё обладал волей, именно поэтому стал их величайшим человеком и тираном; он властвовал над всеми ими и перед ним они, вопреки рассудку и совести, по их собственному выражению, с готовностью «прыгали через палочку». Во всяком случае, в «необразованной» Германии так далеко дело ещё не зашло: рабочий народ показал, что у него есть воля, с которой не справиться даже сильной воле Бисмарка.

Блестящее поприще открывалось перед нашим бранденбургским юнкером, которому нужно было только смело и умно взяться за дело. Разве Луи-Наполеон не потому стал кумиром буржуазии, что разогнал её парламент, увеличив зато её барыши? А Бисмарк разве не обладал теми же талантами дельца, которыми так восхищались буржуа в лже-Наполеоне? Разве не тянулся он к своему Блейхрёдеру, как Луи-Наполеон к своему Фульду? Разве в Германии в 1864 г. не было противоречия между буржуазными представителями в палате, желавшими из скупости урезать срок военной службы, и буржуа вне палаты, в Национальном союзе, которые жаждали национальных подвигов во что бы то ни стало — подвигов, для которых нужна армия? Разве не точно такое же противоречие было во Франции в 1851 г. между буржуа в палате депутатов, обуздывавшими власть президента, и буржуа вне палаты, жаждавшими спокойствия и сильного правительства, спокойствия во что бы то ни стало, и разве Луи-Наполеон не разрешил это противоречие, разогнав парламентских крикунов и обеспечив спокойствие массе буржуазии? Разве положение в Германии не было ещё более благоприятным для смелого удара? Разве план реорганизации армии не был уже в совершенно готовом виде представлен буржуазией и разве сама она не выражала во всеуслышание желания, чтобы появился энергичный прусский государственный муж, который осуществил бы её план, исключил бы Австрию из Германии, объединил бы мелкие германские государства под главенством Пруссии? И если бы пришлось при этом не слишком деликатно обойтись с прусской конституцией и отстранить парламентских и внепарламентских идеологов, воздав им по заслугам, то разве нельзя было бы, подобно Луи Бонапарту, опереться на всеобщее избирательное право? Что могло быть демократичнее, чем введение всеобщего избирательного права? Не доказал ли Луи-Наполеон его полной безопасности — при надлежащем с ним обращении? И не представляло ли как раз это всеобщее избирательное право такого средства, при помощи которого можно апеллировать к широким народным массам и слегка пококетничать с зарождающимся социальным движением в случае, если буржуазия проявит упорство?

Бисмарк взялся за дело. Надлежало повторить государственный переворот Луи-Наполеона, наглядно показать немецкой буржуазии действительное соотношение сил, насильственно рассеять её либеральный самообман, но выполнить её национальные требования, которые совпадали со стремлениями Пруссии. Повод для действия подал прежде всего Шлезвиг-Гольштейн. Со стороны внешней политики почва была подготовлена. Русского царя[62] Бисмарк привлёк на свою сторону полицейскими услугами, оказанными ему в 1863 г. в борьбе против восставших поляков[63]; Луи-Наполеон также был обработан и мог оправдывать своё равнодушие, если не молчаливое содействие, но отношению к бисмарковским планам своим излюбленным «принципом национальностей»; в Англии премьер-министром был Пальмерстон, поставивший маленького лорда Джона Рассела во главе ведомства иностранных дел с единственной целью сделать его посмешищем. Австрия же была соперницей Пруссии в борьбе за гегемонию в Германии и именно в этом деле меньше всего была склонна уступить первое место Пруссии, тем более, что в 1850 и 1851 гг. она выступала в Шлезвиг-Гольштейне в качестве жандарма императора Николая, действуя фактически ещё подлее, чем сама Пруссия[64]. Положение было, таким образом, в высшей степени благоприятным. Как ни ненавидел Бисмарк Австрию и как ни хотела бы Австрия, со своей стороны, сорвать свой гнев на Пруссии, всё же после смерти датского короля Фредерика Ⅶ им не оставалось ничего другого, как совместно выступить против Дании — с молчаливого разрешения Франции и России. Успех был заранее обеспечен, пока Европа оставалась нейтральной; так и случилось: герцогства были завоёваны и уступлены по мирному договору[65].

У Пруссии в этой войне была ещё и другая цель — испытать на поле брани свою армию, которая с 1850 г. обучалась по-новому, а после 1860 г. была реорганизована и увеличена. Армия сверх всяких ожиданий хорошо выдержала испытание, и притом в самой разнообразной военной обстановке. Что игольчатое ружьё намного превосходит ружье, заряжающееся с