Открыл баночку с мелкими артишоками и извлек пять штук.

Вот это действительно каникулы, не то что в Кортине.

Телефонный звонок разбудил меня от крепкого сна без сновидений.

В подвале — темень. Я на ощупь добрался до мобильника и, стараясь удержаться на огромной коробке, попытался произнести как можно более звонко:

— Мама!

— Так как дела?

— Очень хорошо!

— Где ты?

Сколько времени? Я посмотрел на экран мобильника. Половина девятого. Выходит, я так долго спал.

— В пиццерии.

— А… Где?

— На проспекте… — Я не помнил названия этой пиццерии, куда мы всегда ходили с бабушкой.

— Педавена?

— Нуда.

— Как доехали?

— Отлично.

— А погода какая?

— Великолепная. — Наверное, я немного преувеличил. — Хорошая. Неплохая.

— А снег есть?

Сколько там сейчас может быть снега?

— Есть немного.

— Все в порядке? У тебя какой-то странный голос.

— Нет, нет. Все в порядке.

— Передай трубку маме Алессии, хочу поздороваться с ней.

— Ее нет. Здесь только мы. Мама Алессии дома. Молчание.

— А… Ну ладно, завтра позвоню, и дашь мне с ней поговорить. Или просто попроси ее мне позвонить.

— Хорошо. Ну все, давай прощаться, пиццу принесли. — И потом, обращаясь к воображаемому официанту: — Мне… Мне вон ту, с ветчиной…

— Хорошо. Созвонимся завтра. Мойся, прошу тебя.

— Чао.

— Чао, радость моя. Развлекайся.

Неплохо получилось. Выкрутился. Довольный, я включил игровую приставку, чтобы поиграть немного в «Соул Ривер». Однако продолжал размышлять о телефонном разговоре. Мама ведь не отстанет, я слишком хорошо ее знаю. И если не переговорит с мамой Алессии, то может и отправиться в Кортину. А что, если сказать ей, будто синьора Ронкато, катаясь на лыжах, сломала ногу и теперь находится в больнице? Нет, нужно придумать что-нибудь получше. Но пока что мне ничего не приходило в голову.

Запах сырости стал надоедать. Я открыл окно. Голова только-только пролезала в решетку.

Сад синьоры Бараттьери, который был виден из окошка, покрывала опавшая, подгнившая листва. Холодный свет фонаря падал на увитую плющом ограду. Сквозь зелень я мог рассмотреть двор. Папиного «мерседеса» там не было. Должно быть, отец ужинал не дома или отправился играть в бридж.

Я снова лег.

Мама находилась тремя этажами выше меня и, конечно, лежала на диване, а таксы — у нее в ногах. На столике поднос с молоком и крендель. Она так и уснет там, глядя какой-нибудь черно-белый фильм. И отец, вернувшись, разбудит ее и отведет в постель.

Я надел наушники, и Лучо Баттисти запел «И снова ты». Я снял наушники.

Я ненавидел эту песню.

Последний раз, когда слышал ее, я сидел с мамой в машине. Мы стояли в пробке на проспекте Витторио. Какая-то демонстрация заполонила площадь Венеции, и образовавшаяся пробка из машин остановила движение во всем историческом центре.

Все утро я провел с мамой в ее галерее, помогая развешивать работы одного французского фотохудожника, выставку которого она собиралась открыть на следующей неделе. Мне нравились эти огромные фотографии людей, которые что-то ели, сидя в одиночестве в переполненных ресторанах.

Мопеды ныряли, как на слаломе, между стоящими машинами. На ступенях церкви в грязном спальном мешке спал бездомный, укутав голову полиэтиленовыми мешками для мусора. Он походил на египетскую мумию.

— Уфф! Что же это творится? — Мама не снимала руку с клаксона. — Просто невозможно жить в этом городе… Ты хотел бы жить в деревне?

— Где?

— Не знаю… В Тоскане, например.

— Вдвоем с тобой?

— Папа приезжал бы на выходные.

— А если купить дом на Комодо?

— Где это — Комодо?

— Это остров, очень далеко.

— А зачем нам переселяться туда?

— Там есть драконы Комодо. Это огромные ящеры, которые могут съесть живую козу — или человека, если не успеет убежать. Они очень быстро двигаются. Мы могли бы приручить их. И использовать для защиты.

— От кого?

— От всех.

Мама улыбнулась, прибавила звук радио и стала подпевать Лучо Баттисти:

— И снова ты. Меня не удивляет, знаешь…

Я тоже подхватил песенку, а когда прозвучали слова: «Любовь моя, поела ль ты уже? Я тоже голоден и хочу не только тебя», — я взял ее за руку, словно отчаявшийся влюбленный.

Мама смеялась и качала головой:

— Какой дурачок… Какой дурачок…

Я почувствовал себя счастливым. Мир за окном машины, и мы с мамой в пробке, словно в каком-то пузыре. Перестала существовать школа, не стало уроков и тысяч разных вещей, которые мне предстояло сделать, чтобы повзрослеть.

Но вдруг мама приглушила звук.

— Посмотри вон на то платье в витрине. Что скажешь?

— Красивое. Может быть, немного откровенное. Она с удивлением взглянула на меня.

— Откровенное? С каких это пор ты употребляешь такие слова?

— Слышал в каком-то фильме. Там про одну женщину говорили, что у нее откровенное платье.

— А знаешь, что это значит?

— Конечно, — ответил я. — Что слишком многое обнажает.

— Мне не кажется, что это платье слишком многое обнажает.

— Может, и нет.

— Примерю его?

— Хорошо.

И словно по волшебству какой-то внедорожник перед нами выехал с парковки. Мама тотчас рванулась вперед, желая занять свободное место.

Раздался глухой удар в кузов. Мама вжала педаль тормоза и отпустила сцепление. Меня кинуло вперед, но ремень безопасности удержал в кресле. Двигатель, захлебнувшись, умолк.

Я обернулся. Желтый «смарт» прилип к задней дверце «БМВ».

Он наехал на нас.

— Тьфу ты черт, — вздохнула мама и опустила стекло, чтобы посмотреть, что случилось.

Я тоже выглянул. На «БМВ» не оказалось ни царапины, и даже на бульдожьем капоте «смарта» тоже. За ветровым стеклом машины висела бело-голубая плюшевая сороконожка с надписью «Лацио». Потом я заметил, что у «смарта» недостает левого зеркальца. Из отверстия, где оно крепилось, торчали цветные провода.

— Вон там, мама.

Дверца машины распахнулась, и обнаружилось туловище огромного человека, ростом, наверное, под два метра и шириной сантиметров восемьдесят.