— Есть о чем горевать. Заведешь себе парня получше.

— Только не я, — сказала она. — С Вилли мне просто повезло. Спасибо гимнам в прошлое Рождество... при плохом освещении.

— Все еще поешь в церковном хоре?

— Нет и не буду, мистер Джимсон. Хорошенького понемножку. Ноги моей больше не будет в церкви.

Ненавижу Бога. Справедливо это, по-вашему, дать девушке такое лицо?

— А ты не расстраивайся, Коуки. Не лезь в бутылку. Я вот погорячился и попал в беду.

— Захочу и буду, — сказала Коукер. — Кто мне запретит? Плевать мне, что со мной станет. Еще когда я была сопливой девчонкой и у меня болело ухо, я, помню, говорила: боли, боли, проклятый подвесок, поделом мне, лучшего я не заслужила.

— Брось болтать чепуху, Коуки, — сказал я. — Ты молода. Ты не знаешь жизни. Как бы ни было плохо, может быть еще хуже. Гони прочь такие мысли. Не давай им воли над тобой. Мой отец умер, когда я был еще совсем маленьким, и мы с матерью переехали к дяде, который повадился проверять, что крепче — его сапог или мой зад. И когда моя бедная мамочка видела, что я плачу, она обнимала меня и говорила: «Не держи на него зла, Галли, не то это отравит тебе жизнь. Ты ведь не хочешь, чтобы этот человек испортил тебе жизнь?» — «Нет, мам, лучше умереть». — «Вот и не держи на него зла, милый. Выбрось все злые чувства из сердца». — «Хорошо, мам, буу-буу, завтра». — «Нет, сегодня, сейчас же». — «Не сейчас, мам, очень уж это скоро». — «Нет, сию минуту. Ты не должен оставлять зла в своем сердце даже на минуту. Это очень сильный яд». — «Буу-буу, — ревел я, — это от меня не зависит, мам». — «Верно, мой миленький, мой маленький, мой бедный ягненочек, от тебя это не зависит, но Боженька тебе поможет. Давай попросим его». И она заставляла меня становиться на колени и просить о прощении.

— А вы-то что плохого сделали? — спросила Коукер.

— Я просил о прощении не для себя... Я просил, чтобы Бог научил меня прощать других.

— Со мной у него этот номер не пройдет, — сказала Коукер. — Пусть только попробует!.. Слушаю вас, капитан Джоунз.

В комнату вошел маленький кривоногий старикашка. Он положил шиллинг на край стойки и так пришлепнул его ладонью, что тот скользнул прямо на противоположный край. Коукер нацедила ему пинту пива и дала сдачу.

— Точно, как в аптеке, мисс, — сказал он.

— Со мной этот номер не пройдет, — снова сказала Коукер.

— И со мной тоже бы не прошел, — сказал я. — Но моя мать была настоящая женщина. Практическая женщина. Она не полагалась на одного Бога. И когда она доставала книжку с картинками и принималась рассказывать мне сказки, я забывал не только про дядю Боба, но и про свой собственный зад. Я сидел у мамочки на коленях и не мог вспомнить, почему я только что ревел.

— Хороший вечерок, — сказал старикан.

— Даже родная мать не заставила бы меня простить Белобрысую, — сказала Коукер. — Да перестань я ее ненавидеть, меня повесить мало.

— Но ветер меняется, — сказал старикан. — Посмотрите, куда тянет дым от буксира... Прямо на восток... Завтра мы увидим голубое небо и красные носы.

— «Не пускай его к себе в сердце, — говорила мне мамочка. — Не давай дяде хозяйничать в нем. Там должно, быть только счастье. Только радость, и любовь, и мир, которые превыше всякого ума».

— Вот, вот, — сказала Коукер. — Все это уже давно превыше моего ума.

— Ветер для меня встречный, а так старая барка уже давно готова, — сказал старикан. — Ну, моя хозяйка и словечка против не скажет. Она как-нибудь потерпит меня дома еще денек.

— Ко мне примеряли религию, — сказала Коукер. — Как только увидели, какой нескладехой я расту. Этот наряд предлагают всем уродинам. Но мне он не пришелся впору. У меня есть своя гордость. Я сказала: Бог поступил со мной подло, и я не собираюсь лизать ему руку и подбирать крошки сахара, оставшиеся от лошадей.

— «Грейс Дарлинг», «Флоренс Найтингейл» и «Роза», — сказал старикан. — Вот вся наша флотилия. При попутном ветре пойдем с отливом до Грейвзенда или Бёрнема, а обратно буксиром.

— Я думал, ты ходила в воскресную школу.

— Мамаша посылала меня в воскресную школу, и службы я все отстаивала... до позапрошлой недели. Но я держалась сама по себе. Мне другой компании не надо. Благодарю покорно.

— Я-то баптист. Но не из строгих. А вот моя хозяйка, та все выполняет, как полагается. Слава Богу, у нее счастливый характер. Ничего не принимает близко к сердцу.

— Миссис Джоунз везет, — сказала Коукер. — Шестьдесят лет, а ни одного седого волоса, и со спины ей не дашь больше тридцати.

— Это у них в роду, — сказал старикан, — вместе с глухотой. Как у бультерьеров. Уже к сорока годам она была глуха как пень. Но она не очень горевала. И не сделалась подозрительной. Потому что глухота у них в роду...

— Уж лучше полюбить собаку, — сказала Коукер. — Она хоть платит тебе тем же. Я видела вчера такого славного щеночка. Подумайте, столько любви за каких-то десять шиллингов шесть пенсов. Бей его как угодно, он все равно будет думать, что лучше тебя нет никого на свете. Такая уж у них природа.

— ...и переходит только к девочкам, а к мальчикам — никогда. У моих мальчишек слух, как у водяной крысы, а дочка уж и сейчас туговата на ухо, в двадцать-то лет. Поначалу вы ничего такого не заметите. Научилась всяким уловкам, чтобы скрывать это. Улыбается, когда не расслышит, и глядит на вас так ласково. Но девочке не сладко приходится. Она знает, что ее ждет.

И я вдруг увидел всех глухих, слепых, уродливых, косоглазых, кривоногих, лысых и горбатых девчонок мира. Они сидели, на маленьких белых холмиках и роняли слезы, похожие на мокрый снег. Где-то тикали большие часы, и всякий раз, когда раздавалось тик-так, их слезы падали вместе, звякая как разбитое стекло. И земля содрогалась, как содрогается спящий перед камином пес при похоронном звоне.

— Беда, что вы сразу видите — нет за ней ничего, — сказал старикан. — Я про улыбку. Пустая она какая-то, когда девочка вас не расслышит.

Прекрасно, думал я, девчонок я напишу... Их ноги будут свисать, как бахрома от салфетки на каминной полке, но как соединить холмики? Получатся просто кучи земли, накиданной там и сям. Надо прибавить цветы. Вот, вот, бессмертники. Вот, вот, и много монашек с колясками, и в каждой — святой младенец. Вот, вот, и на каждой монашке золотая корона. Вот, вот, и каждая монашка должна быть как большая черная слеза. Они и будут слезами. И без ног. На колесиках.

— Лучше быть слепым, чем глухим, — сказала Коукер.

— Ну нет, — сказал старикан. — Я люблю видеть, что делается на свете. А без разговоров можно и обойтись.

Да, думал я. Девчонки вверху — красные, синие, зеленые, как маленькие пылающие цветки, потом холмики, синие с белым, зеленые с синью, потом бессмертники — их надо сделать выше, чем девчонки, а под ними маленькие черные монашки, черные или зеленые.