Жена Вениамина Яковлевича Изабель де Мервей-Луцкая никак не могла понять, почему ее муж не возвращается. Она симпатизировала большевистской революции, как многие тогдашние интеллектуалы, порывалась приехать к нему в Москву и очень удивлялась, почему в своих редких и немногословных письмах Вениамин Яковлевич упорно отговаривает ее от этого. Изабель вообразила наконец, что у ее супруга в России завелась другая женщина, и вопреки всем его возражениям без всякого предупреждения вдруг нагрянула к нему в Москву буквально как снег на голову, да еще с дочкой. Это произошло уже после высылки Льва Троцкого за пределы СССР. Госпожа де Мервей-Луцкая считала себя как раз троцкисткой и не скрывала этого. Возможно, на ее приезд в Россию повлиял кое-кто из советских агентов влияния в Париже. Ее не только не выпустили больше из Советского Союза, но через два месяца арестовали, и она умерла на этапе, не доехав до Колымы.

Арест матери потряс Антуанетту. Она росла исключительно под материнским влиянием, от матери переняла безудержное увлечение коммунистической идеей и атрибутикой, всем красным: от флагов до галстуков и маков. Отец ничего не мог объяснить девочке. Он сказал ей только, что так теперь бывает и мама, может быть, скоро вернется. В сущности, Антуанетта мало знала отца. Он и раньше сутками пропадал в своей клинике, а теперь девочка была обречена на полное одиночество в городской квартире профессора. Правда, ежедневно приходила домработница, но Антуанетта не могла даже перемолвиться с ней словом, так как совсем не говорила по-русски. Девочке ничего другого не оставалось, кроме как выработать свою версию произошедшего. Антуанетта решила про себя, что мать пострадала за свое аристократическое происхождение, за роковую вину своих предков перед народом. Но эта вина, это роковое, родовое проклятие лежало также на ней. Антуанетта жаждала искупления. Она хотела слиться с революционным народом, с пролетарскими массами, рвалась куда-нибудь на завод, но отец со свойственной ему мягкой сдержанностью напоминал ей, что она даже не говорит по-русски. Целыми днями Антуанетта в отчаянье металась по просторной профессорской квартире. Стояло жаркое лето 1929 года. На селе свирепствовала коллективизация. И тогда в квартире появилась Софья Смарагдовна.

Она, впрочем, бывала у профессора Луцкого и раньше. Слухи о ее посещениях доходили даже до Парижа, где Изабель подозревала, что из-за этой женщины ее муж остался в России и возражает против приезда жены с дочерью. Эти подозрения только укрепились, когда Изабель увидела Софью Смарагдовну. Изабель даже не задалась вопросом, сколько этой женщине лет. В золотисто-каштановых волосах Софьи Смарагдовны не было ни единого седого волоса. Неудивительно, что Антуанетта встретила гостью настороженно, но Софья Смарагдовна на безупречном французском языке предложила девочке в короткий срок обучить ее русскому, а когда пришел Вениамин Яковлевич, посоветовала ему отпустить Антуанетту на дачу к Федору Ивановичу Савинову, где, по крайней мере, все говорят по-французски, Вениамин Яковлевич не возражал. Ему самому было что вспомнить в связи с этой дачей и с театром «Красная Горка». Вениамин Яковлевич приехал с дочерью на очередной спектакль театра, приуроченный к вечеру накануне Ивана Купалы, хотя говорить об этом теперь не полагалось. Театр был все еще не совсем запрещен благодаря покровительству Анатолия Васильевича Луначарского, но влияние последнего катастрофически слабело, и театра не ликвидировали только потому, что горка как-никак красная, то есть рабоче-крестьянская (характерное переиначивание значения, как в словосочетании «Красная площадь»). Театр числился как самодеятельный драмкружок при мочаловском кинотеатре; постаревший Михаил Серафимович Ярилин (свою фамилию Предтеченский он старался по возможности не упоминать) считался руководителем этого драмкружка. На очередную «Снегурочку» съехалось много зрителей. Некоторые виделись друг с другом только в этот день. Антуанетта посмотрела спектакль и осталась на даче Савинова.

Может быть, так получилось потому, что на спектакле Антуанетта встретила своего парижского знакомого Никиту Духова. Никита, как и она, учился во французском лицее. В отличие от Антуанетты он одинаково владел французским и русским языком. Отец Никиты, Никанор Духов, был, что называется, профессиональным революционером. В свое время его исключили из духовной семинарии за богоискательство. Продолжая оставаться под влиянием Богданова, Луначарского и Горького, Никанор вступил в большевистскую партию и эмигрировал. Его очерки о сектах в России вызвали определенный интерес и не без участия Ромена Роллана были переведены во Франции, где Никанор и обосновался. Никита родился в Париже. В двадцатые годы Никанор стал связующим звеном между русскими евразийцами и французскими сюрреалистами, говорили, что не без благословения Москвы. Именно он особенно рьяно убеждал Изабель де Мервей-Луцкую переехать с дочерью к мужу в Москву. Можно сказать, он сам привез Изабель в Москву, куда вернулся со своим сыном и где оказался не у дел. Его арестовали одновременно с Изабелью, по одному и тому же делу, и никто точно не знал, жив он или нет.

Никита был старше Антуанетты на три года. Он рано втянулся в деятельность своего отца, не замечая ее реальных политических моментов. Никита всерьез заразился сюрреализмом и даже успел напечатать на французском языке несколько стихотворений, снискавших снисходительное одобрение Андре Бретона. В подобном же роде Никита писал и по-русски. Едва поступив на первый курс Московского университета, он прочитал доклад «Сюрреализм в борьбе против буржуазного искусства», за что был немедленно исключен. Буржуазным писателем Никита считал даже Горького, признавая только Хлебникова, Маяковского и театр «Красная Горка». К своему исключению из университета Никита отнесся самокритично, признавая себя буржуазным интеллигентом. К тому времени, как его отца арестовали, Никита уже работал на заводе МоАВИГР (Мочаловский завод автоавиагорючего, впоследствии МоЗАЭС) и даже считался чем-то вроде ударника, насколько это возможно для подсобного рабочего. При этом Никита продолжал верить в коммунистический сюрреализм и в наследственную классовую вину, что сближало его с Антуанеттой.

Уроки Софьи Смарагдовны пошли Антуанетте впрок. Уже через несколько месяцев она настолько овладела русским языком, что смогла поступить в Мочаловскую среднюю школу (бывшую гимназию). Там ее называли Тоней и в паспорте ей записали имя Антонина. Тоня с Никитой подолгу гуляли под мочаловскими липами. Аристократически стройная брюнетка с необычайно белой, млечно белой кожей и голубыми глазами странно выглядела рядом с долговязым юношей, похожим на высокорослого Есенина или на отрока Варфоломея с известной картины Нестерова. Тоня была единственной слушательницей его сюрреалистических поэм. Оба они вполголоса говорили по-французски об альбигойцах, как о первых истинных коммунистах, чье учение не может исчезнуть на земле. Никита возмутился бы, если бы при нем назвали Тоню тургеневской девушкой, но она именно такой и была. Между собой они решили, что создают новое движение Комальб, коммунистические альбигойцы, и даже приняли в свой кружок несколько мальчиков и девочек, бывавших на даче Савиновых. Как только Тоне исполнилось восемнадцать лет, она вышла замуж за Никиту. Через несколько дней после этого Никиту арестовали как организатора контрреволюционной группы Комальб.