— Искали мышей, обнаружили клад, — весело рассмеялся Матвей, указывая на бутылки. — Теперь нам не придется скучать в дороге. Ну хоть пару бутылок! — воскликнул он умоляюще, видя, что Виктор отрицательно трясет головой.

— Забудьте об этом вине. Оно принадлежит господину Гебелю. Он послал его в качестве подарка. Это драгоценное бургундское урожая тысяча шестьсот какого-то года, я забыл точно какого. Словом, z должен привезти его в Варшаву в целости. А что касается мышей, то Пьер сегодня же их изведет. Я прикажу.

В последних словах Виктора Матвею опять почудилась насмешка. «Уж не подозревают ли они меня вместе с Шамбером, что я, подобно красной девице, боюсь мышей? Не люблю я, когда эта нечисть по моим сапогам прыгает, понятно?» Матвей был вне себя от возмущения. Через день ему представилась возможность отомстить Виктору за насмешливый тон. Обычно Пьер ночевал в карете, сторожил притороченные к задку дорожные сундуки, которые не отвязывали на ночь. Матвей выбрал минуту, когда слуга отлучился, и спер одну из бутылок с драгоценным бургундским. «Не обеднеют они в Варшаве, — решил он, — везти вино и не дать попробовать — это чистое безобразие! В конце путешествия вместе и разопьем». А пока он завернул бутылку в плащ и спрятал за подушку на своем сиденье.

Случались в карете и политические разговоры. Виктор как-то заявил уверенно, что после смерти короля Августа II на польский трон, конечно, вернется Станислав Лещинский, потому что этого хочет Франция и Бог. Матвей в Париже привык к этим разговорам и никогда не возражал: Лещинский так Лещинский, а тут вдруг заупрямился:

— Кому польским королем быть, покажут выборы.

— А выборы именно это и покажут. Лещинский уже был законно выбран, и если бы не ваш царь Петр I, до сих пор бы сидел на польском троне.

— Дался вам царь Петр! Поляки сами выбрали себе короля. Они славяне, и потому интересы России им ближе, чем интересы Франции.

— Поляки — католики, а католический мир един. И если Россия ввяжется в польскую проблему, начнется война.

— Не говорите так, Виктор! У вас для этого нет оснований. Вот вы едете в Варшаву по посольским делам. Я правильно понял?

— С чего это вы взяли? — встрепенулся Виктор.

Матвей рассмеялся.

— А что делать сейчас французу в Польше, как не интриговать? Не на пикник же в самом деле вы туда едете? И потом, я сам слышал, как в разговоре с Гебелем вы упомянули имя вашего посла в Варшаве, маркиза Монти.

— Маркиз Монти мой родственник.

— Четвероюродный дядя троюродного дедушки.

— А вам не кажется, юноша, — влез в разговор Шамбер, — что вы, как говорят в России, «лезете в чужой огород со своим уставом»? — Пословицу он произнес по-русски.

Матвей аж поперхнулся от смеха.

— Это какой же в огороде может быть устав? Чтоб репа быстрее росла?

— Голова у вас как репа, — проворчал Шамбер. — Только не хватайтесь за шпагу! Я пошутил и прошу у вас прощения. — Он надвинул козырек своей немыслимой шляпы на лоб и закрыл глаза.

Они благополучно миновали границу Франции, потом Саксонии и въехали в Польшу. Путешествие подходило к концу. Последняя гостиница, в которой им предстояло ночевать, отстояла от Варшавы в сорока верстах или около того.

Матвей проснулся от озноба и нестерпимого зуда, лицо и руки так и горели. На ногах его лежал Прошка, лежал неудобно, лицом вниз, тоже перепил, негодяй! Матвей с трудом выпростал ноги и сел. Где это он? Кисть руки горела от волдырей, такой, наверное, была и рожа. Как они в крапиве-то очутились? Лес, тихо… Солнца не видно, погода пасмурная, листочки на кустах подрагивают от ветра.

Ну давай, глупая голова, вспоминай! Ночью в трактире они решили отметить конец путешествия и крепко поспорили. Спор был серьезный — какая нация крепче, русская или французская. В том смысле, кто кого перепьет. Виктор обидно скалился и говорил про знатные французские виноградники и известные всему миру вина: «Да мы в своем отечестве вино вместо воды употребляем… с детства. Француз не пьянеет!» Матвей горячился, упрекая бордоские, бургундские и прочие шампанские за то, что слабо пьянят, и славил русскую, из пшеницы полученную чистейшую влагу. Поскольку о драгоценном вине, схороненном под сиденьем, Виктор словно забыл (украденная Матвеем бутылка тоже была здесь ни к чему), а водки под рукой не было, спорить стали, подкрепляя свои аргументы местной, весьма забористой брагой и плохим венгерским польского розлива. Еще пили английский ром, который, желчно посмеиваясь, выставил месье Шамбер. Не пожалел рома, скотина! Сам он не пил, в этой дуэли он был секундантом. Проклятый Шамберов ром Матвея и доконал.

«Неужели француз-каналья меня перепил? — с тоской подумал Матвей. — Перепил и в крапиву выбросил. Мол, мы почти в Варшаве, дальше сам добирайся как знаешь. Понятное дело, кому захочется долг сполна платить, если есть возможность отдать только половину? Уши оборву! А может, я себе чего-нибудь позволил? Может, за шпагу хватался? Вроде нет…»

Матвей огладил бугристое лицо. Левая рука была перепачкана какой-то липкой дрянью и воняла кисло. Батюшки, да это кровь! Остатки хмеля слетели с него разом. Значит, все-таки дрались! Подожди, подожди… А ведь он помнит, как его тащили, на руках тащили, а потом он привычно плюхнулся на подушки, задев головой шляпку гвоздя. Этот гвоздь, торчащий косо из обшивки, всю дорогу ему мешал. Значит, до кареты его донесли, скотину пьяную. Что же он делает здесь в крапиве в компании Прохора?

Тут он вспомнил про документы и деньги, зашитые на груди под подкладкой камзола. На месте… Покойный батюшка всегда учил: паспорт и кошелек в дороге держи укромно. Если разбойник за просто так кошелек не срежет, то на мертвом подкладку пороть не станет, а посему будет на что и похоронить добрым людям, и имя на кресте они смогут написать.

Он с трудом поднялся. Болело бедро. Фу-ты ну-ты! Опять кровь. Что же это за шпажный бой был, если его в задницу пырнули? Штаны попортили. Выходит, ранили человека и выбросили из кареты, как куль.

— Прошка, вставай, пора! — прикрикнул он негромко. — Хватит валяться-то! Тут барин бедствует, а он дрыхнет!

Матвей с трудом нагнулся, схватил слугу за плечо и тут же отдернул руку. Прохор был мертв.

Батюшки мои! Только тут он заметил в прогалине меж кустов карету и пошел к ней, хромая, ноги были чужими, ватными, зубы выбивали дрожь. Дверцы кареты оказались раскрытыми, на задке все так же высился притороченный багаж, невыпряженные лошади щипали листья с кустов. Впрочем, от четырех лошадей осталось только две. Угнали] сволочи! Но почему не всех? На подножке кареты лежала задранная вверх нога в щеголеватом красном сапоге с серебряной шпорой, голова обладателя сапог покоилась в кустах.

Они все тут лежали… и сидели — в самых нелепых позах. Виктор-бедняга с дыркой во лбу лежал, раскинув руки, глаза смотрели в небо, выражение лица удивленное, белоснежный его парик стал черным от крови. Пьер свернулся калачиком под колесом кареты. Кучера, видно, подстрелили первым, он так и сидел на козлах с вожжами в окоченевших руках. Поодаль лежали еще двое, судя по костюмам, местные.