Фио подумала, что они, должно быть, находятся уже где-то в долине Шеврез. Они в пути не менее часа, так что это вполне возможно. Мало домов, извилистые дороги, широко раскинувшиеся леса и общее впечатление буржуазной вялости у редко встречающихся прохожих.

Машина остановилась перед бронзовыми воротами, красиво позеленевшими от времени. Водитель нажал кнопку на приборной доске, и ворота открылись. Фио выпрямилась на сиденье. Она тяжело вздохнула, поскольку ей казалось должным выглядеть слегка раздраженной. Шарль Фольке взглянул на нее и покраснел от смущения. И хотя зардевшиеся щеки отлично смотрелись в сочетании с его черной рубашкой, Фио поспешила вернуть своему лицу его обычное, невозмутимое выражение: она не любила смущать людей и, даже если не понимала, почему этот молодой человек, которому явно несвойственно смущаться, чувствовал себя сейчас неловко, пообещала себе впредь внимательнее следить за своим поведением.

Машина миновала ворота и проследовала вглубь по узкой дорожке, которая заканчивалась огромным, мрачным строением, сплошь увитым диким виноградом. Человек в смокинге поджидал их на крыльце, скрестив руки на груди. С зоркостью летучей мыши он следил за приближением машины.

Замок де Линьдон был построен в начале XV века потомком Инес де Кастро и Дона Педро. Архитектура замка воспроизводила мотивы церкви Алькобаса, которая утратила свой первоначальный облик в XIX веке в результате реставрации, вырвавшей ее из лап ворон и диких кошек. Мало кто знал историю замка, но одной экстравагантной красоты его форм было достаточно, чтобы вызвать уверенность в сознании посетителей, что за всем этим кроется что-то огромное и ужасное.

Замок принадлежал знатным владельцам, чьи черепа сегодня уже поросли мхом. Они вели бесконечные войны, чтобы сохранить эти толстые стены. Мужчины и женщины, жившие здесь, никогда не говорили на языке жизни; позже, когда сквозь их позвоночники проросли корни, они в совершенстве овладели языком смерти, словно он и был их родным языком: бывают такие люди, которые не живут по-настоящему, но им нужно умереть, чтобы заметить, что они не жили. С четырех сторон замок окружали статуи рыцарей с мечами и щитами в руках. Различные архитектурные элементы напоминали о его военном прошлом; фронтон величественного фасада украшало скульптурное изображение герба.

Машина ехала по извилистой аллее, огибая расстилавшийся перед замком сад. Садовники в черном подстригали кусты, возвращая им формы, гибнущие под натиском колючек, косили газон, собирали листья, сгнившие еще осенью, как будто за территорией уже давно никто не следил. Небо цвета красного золота придавало обстановке бархатную мягкость драгоценной шкатулки.

Фио проследила за полетом жаворонка среди деревьев. Он сел на одно из них. Ветка склонилась под тяжестью птицы; словно в реверансе, листья коснулись лужицы, подняв настоящий микроцунами. Жаворонок склюнул красную забродившую ягоду с кончика ветки и, напившись пьяным, улетел зигзагами. Ветка вздрогнула и снова заняла свое место в архитектуре биосферы. Солнце сверкнуло в крылышках пчелы, которая, утоляя жажду, приникла к капельке росы. Она взлетела, еще несколько раз присела на цветы, как всегда манящие своей красотой, мчась по невидимым дорогам и коридорам, которые рисовал ей ветер, и наконец, стремительно спикировав, влетела в улей. Положив свою ношу в соты, перепончатокрылый гелиотроп снова отправился на охоту в сладком блаженстве угасающего вечера, не обращая никакого внимания на замок, расположенный в двадцати метрах отсюда, чьи каменные лепестки и пестики красной крыши поджидали прибытия другого рода «насекомых», которые, сами того не желая, займутся опылением окружающих сознаний.

Водитель остановил «бентли» у парадного подъезда и выскочил открыть дверцу. Шарль Фольке вылез из машины, и его прекрасные итальянские ботинки захрустели по гравию. С преувеличенной галантностью он придержал дверцу, выпуская Фио. Водитель сел в машину и отогнал ее на стоянку. За столиком в саду несколько его коллег играли в карты, их кепки валялись на траве.

Мужчина, ожидавший у подъезда, подошел к Шарлю Фольке, дружески поприветствовал его и протянул руку Фио, которая ее пожала. Он поежился, но вряд ли от холода. На нем был темно-серый смокинг с атласными отворотами, рубашка с крахмальным отложным воротничком, черная бабочка и черные ботинки. Под глазами у него были круги, как на портретах военных. Его правая рука, узкая и заостренная, обладала прирожденной гибкостью для того, чтобы рубить воздух и пожимать протянутые руки. Глубокие морщины залегли на его лице от постоянных улыбок, к которым обязывала его профессия, наложившая на него столь сильный отпечаток, что даже когда он не улыбался, экстатическая пластика его застывшего лица представляла собой оскал настораживающей любезности.

— Позвольте вам представить господина Робера Шамэ, — сказал Шарль Фольке.

— Очень приятно, — ответила Фио, шаловливо кивнув головой.

— Это такая честь для меня, мадемуазель, — сказал Шамэ потрясенным голосом, указывавшим на то, что он и вправду так думает.

Шамэ провел их во внутренние покои замка. Фио отметила для себя два момента. Во-первых, имя Шамэ казалось ей знакомым, хотя вспомнить, где она могла его слышать, не удавалось. А во-вторых, Шарль Фольке не потрудился ее представить, как будто ее имя и без того всем известно.

Бывают архитекторы, удовлетворяющие свою тайную страсть кондитеров, которым в конце концов — поскольку их ненасытное желание слишком велико — удаются лишь совершенно несъедобные здания и дворцы, вызывающие тяжесть в желудке. Внутреннее убранство замка со всей очевидностью было вылеплено лопаточкой для торта одним из переусердствовавших учеников Мари-Антуана Карема[6]. Пилястры казались шоколадными, витражи — леденцовыми, небольшой неф — марципановым, а колонны — высеченными из нуги. Конечно, архитектор, стыдясь своих кулинарных пристрастий, присыпал буйство взбитых сливок и засахаренных фруктов пудрой цвета средневековья. Он покрасил серым вафельные и миндальные стены. И все решили, что это серьезная работа, и многие приобретали этот огромный пирог — не для того, чтобы его съесть, а чтобы вести в его стенах сладкое и жирное существование.

Фио входила в зал, широко раскрыв глаза от удивления. Шарль Фольке, внимательно следивший за ее реакциями, решил, что роскошь произвела на нее впечатление. Он ошибался. Фио была заинтригована приторной сочностью архитектуры. Она бы никогда не смогла жить в таком месте: ей бы быстро стало тошно и она бы неизбежно ожирела.

Драпировка стен и картины заглушали звуки шагов по мраморному полу. Зал служил одновременно салоном и приемной; у дальней стены стоял массивный стол из косточек авокадо, на котором выстроилась целая вереница изящных канделябров. Библиотека, занимавшая левую часть зала, являлась точной копией библиотеки монастыря Виблингена. На ее полках редкие издания соседствовали с большими современными альбомами по искусству и множеством книг карманного формата, среди которых лишь редкие корешки позволяли предположить, что книжки когда-либо открывали. Ни Шамэ, ни Шарль Фольке не обратили никакого внимания на приторную пышность обстановки, и Фио сделала вывод, что они здесь уже бывали.