а точно ли врала? А может, врала и правду

и Вере кажется уже, что она входит в Варю совсем, с потрохами

это как выпить два литра кока-колы на спор в один присест

вот как те два литра, вмещает Вера в себя всю эту жизнь залпом – и уже не может совсем из себя изблевать, как ни тошнит под веками и во лбу

закроешь глаза и видишь то же самое

и свет за окном становится определенным, дневным, уже два часа, полтретьего, а врач все на операции – небось, забыл о нас, – уже три, и Вера, преодолевая оцепенение, понимает, что надо действовать, надо что-то делать

* * *

Больница построена из одинаковых модулей, поставленных рядом и друг на друга с некоторым смещением, так что ты вечно переходишь из одного в другой.

Когда Вера выходит из палаты, она видит, как за девочкой-с-эпилепсией приехала мама. Это благополучная девочка, вроде нее самой, только помладше лет на восемь, – до этого они сидели с подругами на полу у стены в предбаннике палаты и о чем-то болтали, а теперь она (Лиза Цурканова, Верина память восстанавливает строчку в журнале, увиденном на отделении) радостно бросается маме на шею

хлопоты, сейчас они уедут

а мы?

Вера идет искать нейрохирурга, давшего ей обещание. Но больница огромна, а врача она в лицо не помнит. Поиск обречен на неудачу

а между тем начинает темнеть

в какой-то момент Вера понимает, что ей не справиться по всей форме

она одевает Долли, собирает свои бумаги и решает уйти, просто уйти

– Я не могу здесь остаться еще на день, – говорит она сама себе (Варя апатично зырит в айфон, ее плотные губы сжаты, лицо спокойное и угрюмое). – У меня работа ребенок

тяжелый, белесый февральский день, обложенный облаками, мороз

она бросает последний взгляд на башню Федерация, уже пустую

на комки пересохших штанов и сальные густые волосы Вари

на бурые пятна, мятые заломы

Вера что-то говорит, стоя посреди палаты, как будто по-прежнему ждет

она говорит, а сама оцепенела, ей снова жарко, ей еще идти, идти

Долли уже, извиваясь, начинает хныкать

и Вера, продолжая говорить, расстегивает дубленку и дает ей грудь

но Долли грудь не берет, а хнычет от жары, вытягивает ножки в комбинезоне

а Варя все смотрит в свой айфон, шевеля губами

и Вера пытается – не уйти – стать Варей

отказываясь от себя и даже от Долли – одним ударом стать ею, перестать быть собой, сделаться Варей из Веры и спасти ее, себя, их обоих

и не то чтобы так будет справедливо, не то чтобы это «правильно» или это какое-то «решение», нет

а просто потому что так, как сейчас, – невыносимо, не поможет ни карандаш, ни зачеркивание палочек, ни башня Федерация и два кружка колбасы, ни даже зима, ни покарябанный рюкзак, ни ламинированное свидетельство о рождении, ни все процедуры, ни подаренный спонсорами детдома седьмой айфон

и когда Вере почти уже удается стать Варей

стеклянная дверь – круть, и в палату входит врач-нейрохирург с бланком отказа в руке

* * *

но, поворачивая голову, стоя на сумрачной узкой улице, под небоскребами и снегом

Вера все еще продолжает пытаться стать Варей

ее душа мерцает между Варей и Верой

а тело, не чувствуя холода, стоит и держит Долли

которая снова уснула от переживаний, и слеза блестит в небольшом и красивом ухе

голеньком, потому что шапка сбилась на сторону

в Вериной сумке урчит телефон, работодатель в гневе, баланс не готов, он не знает о форс-мажоре

Верино тело стоит как статуя, маршрутка появляется в конце улицы

а Верино тело стоит, а Верина душа мерцает, входя в Варю

которая полулежит на своей койке, а Варин папаша в палате сидит рядом с Варей, вполпьяна, смущенно хихикает в кулак, гикает, делает резкие движения

полулысый, чернявый, с резкими чертами лица

и Варя без всяких эмоций слушает его, прикрывая, впрочем, бурые пятна на простыне

вернее, стараясь прикрыть, их все больше

температура подымается

завтра будут опять делать чистку

вон поворачивает триста шестая с Ветеранов, фары вспыхивают на повороте

ламинированное свидетельство о рождении в руке – на него нападал снег

стоят кругом, в руке нож, за гаражами

Долли кусает Веру за сосок, сильно кусает

и она, очнувшись, делает шаг вперед и вытягивает руку

и триста шестая начинает тормозить, тормозить и останавливается у обочины, слегка обрызгав Веру и Долли грязноватым снегом

Внутри темно, слегка накурено и играют безликие песни. Водитель рвет с места, пробуксовав по ледяной колее. Звезды, фонари и снежинки летят Вере навстречу.

Ночь в маленькой общажной комнатушке. Небо в окне – красное. Густой январский дождь шумит по крышам. Фонари Западного скоростного диаметра, рядом с которым стоит общага, шпарят прямо в окна. В комнатушке ничего нет, только тахта старая у окна да матрас у стены. Обои порванные. Форточка не закрывается. А в углу свалка барахла. Черная какая-то шмотка и вывернутые джинсы, пачки из-под доширака, колпак на резинке с бесплатного Нового года. Еще кружки на окне: «Кировский завод» и «Трехсотлетие Петербурга». И пластмассовый детский горшок. И рюкзак школьный, с молнией сломанной.

– Йома-а-а! – воет трехлетний Серый, стоя посреди комнаты босиком. – Где ма-а-ама?!

Второклассник Рома с трудом просыпается и садится на матрасе. Обрывки сна: елочные шары, мыльные пузыри, изложение. Дождь заливает окно.

– Бля, Серый, – шепчет Рома, кутаясь в одеяло. – Че ебнулся? Мать разбудишь.

– Мамы не-е-ет! – воет Серый, приплясывая с ноги на ногу от ужаса и холода.

Рома протирает глаза. На продавленной тахте у окна – пусто. Валяются только подушка и скомканное одеяло в ногах. Серый воет, дождь колотит в стекло.

– Погоди, – говорит Рома. – Я щас на кухню сбегаю. Она там.

Но нет, не там она – мама. Потому что сумки ее нет. Куртка на гвоздике не висит. И дверь закрыта снутри, как он вечером запер. Можно и не бегать на кухню-то. Мама так и не пришла. Но это бывает.

– Ладно, – Рома берет Серого на руки, сажает на тахту. – Так и быть, расскажу, где мама. Хотя это для больших. Это секрет.