ты скажешь дальше: если взять любое определение духовности, то некая «производная» (которую ты обязательно придумаешь, спекулируя дальше на математических понятиях) на бесконечно малом отрезке пути и времени укажет нам на «дух». Только на «дух», потому что он корень слова духовность. Натянуто и наукообразно, друг мой. Попробуй взять другие, куда более реальные, образы. Ну, например, как в книге Михаила Шолохова солдат Иван Звягинцев молился под немецкими бомбами. Что потом – уже стыдясь своей слабости – он сказал?.. «Не очень лепо у меня все как-то получилось». Мол, довели человека, сволочи, что он Богу молиться стал.

А вот отрывок из интервью с академиком Николаем Амосовым, которое ты недавно смотрел на «ютубе»: «Вера в Бога заложена в человека биологически… Потребность в подчиненности, потребность в авторитете у маленького ребенка заложена тем, что он держится за юбку матери и боится ее отпустить».

Прекрасные люди – русский солдат, защищающий свою Родину, и заслуженный, умнейший академик – низводят веру до животного уровня. Она – зоологический страх и стайная потребность в авторитете. А тогда какая разница, что именно ты вскрикнул там, у котельной?.. Ты мог позвать маму, черта, Бога, – все это только следствие – но причина твоего крика все равно была одна – инстинктивное желание жить. И даже твоя молитва, которую ты бубнил про себя была лишь натянутой в пурге веревкой – от дома до дома. Ты держался за эту веревку, потому что хотел выжить. Если бы ты был индусом, ты шептал бы про себя индусскую молитву, если бы ты был мусульманином – мусульманскую, а если бы атеистом – попытался найти какую-то другую «веревочку».

Но разве я спорю?.. Разве я отвергаю животный уровень веры? И разве не о нем говорил Франсуа Мишо в «Истории крестовых походов»?

Что я делал тем утром? Чистил снег. Думать и чистить снег может любой человек. О чем я думал? О том, что все пройдет. Но верил ли я в законченную и высшую разумность своих действий и мыслей? В их необходимость – да. Ведь снег необходимо чистить, а мысли нужно как-то успокоить. Эта «необходимость» и «нужность» и есть животное принятие жизни и ее вера. Такая вера не свободна, сколько раз не повторяй слово Бог, потому что она опутана тьмой, метелью, холодом и болезнью. Она и в самом деле только следствие причины. Но откуда, из какого пространства над запертым домом, раз за разом ко мне приходила реальная тоска по Богу и молитва к Нему, в реальность исполнения которой я, больной и опустошенный донельзя, и верил, и не верил, крохотным краешком оскудевшей души и которую все-таки кричал вслед уходящему Богу?..

Алеша, Алеша!.. Инстинкт и привычка это как татуировка на коже.

Только лишь?.. Я не собираюсь отрицать ни инстинкта, ни привычки, но инстинкт и привычка – однозначны и однородны. В них нет противоречий. Человек инстинктивно отдергивает руку от огня и привычно ловко попадает ключом в хорошо знакомую замочную скважину в двери своего дома. При этом он не делает ни единого лишнего движения. Там, у котельной я чистил снег, и все было одинаково холодным: работа, мысли, верие-неверие. Но почему потом, вскрикнув в казалось бы необитаемую пустоту и обрушившись не на спину, а на колени, во мне вдруг все перевернулось? Мертвая, холодная лягушачья материя души, вдруг стала живой, горячей и пульсирующей. Это было как ослепительная вспышка света, переворачивающая абсолютно все, включая окоченевшее от холода верие-неверие. Слова умерли и воскресли вместе со мной. Уже стоя на коленях, я верил и не верил в то, что меня спас Бог. Верил потому что был безмерно благодарен Ему и мне не нужен был мир без Него, и не верил, потому что не хотел оскорбить Бога тем, что я – сама опустошенность и болезнь – вдруг оказался так близко к Нему. В ту пронзительно благодарную, полную любви секунду, я был готов умереть за Него и был готов зарыдать от горя, понимая, что моя жертва – безмерно ничтожная и абсолютно лишняя – не нужна Ему. А что было у меня тогда кроме своей жизни?.. Ну, разве что лопата, да и ту я уронил в снег.

Что я понял тогда? Что спасает не движение Божьего пальца и «ладно, ползи дальше, букашка», а Божья любовь. И я почувствовал ее… Я задохнулся ей, как задыхается воздухом всплывший на поверхность воды человек. И – как нищий, у которого ничего нет кроме жизни – был готов заплатить за этот единственный вздох этой своей жизнью.

Нелепость?.. Да. Но это безумие веры, о котором еще две тысячи лет назад говорил грекам апостол Павел. И я не говорю о чуде, я только спрашиваю, разве могут «инстинкт и привычка» породить такое?.. Сыграть, – да. Но нельзя за одно неожиданное мгновение сыграть то, что приходит не от тебя. Как нельзя быть готовым с радостью отдать за секундное озарение все и вся, если перед тобой только пустота и ничто.

Сознательный выбор – выбор неигровой – делается человеком значительно раньше, еще в пустоте и хаосе и очень часто сам человек не отдает себе отчета, какой же выбор он сделал. Да, существует и такая штука, как самообман, но это уже совсем другая история. Сейчас я хочу сказать другое: человек разорван своим верием и неверием. И я готов – пусть и очень осторожно – принять слово духовность только в одном случае, как понимание человеком своей духовной разорванности, а не как нечто религиозно-благое или общечеловеческое под нравственным соусом.

Человек – дышит. Но его духовный вдох – верие – не всегда истинная вера, а выдох – отрицание – не всегда неверие…

02. Страж. Утро.

… Уже пол-седьмого. Я заканчиваю расчищать от снега узкую, длинную площадь между трапезной и церковью.

Я чувствую… Нет, не так! Я готов понимать и принимать в себя только радость. Она очень похожа на счастье телесного выздоровления и детское, беспричинное веселье. От ночной болезни остался только жар, но это уже не горячечный недуг, а физиологическое торжество ожившего организма.

Смеюсь… «Господи, как же хорошо!»

Лопата режет снег. Площадь, вообще-то, чистить легко – ткнул под углом полотно лопаты в снег и – пошел… Направо и налево. Снега еще довольно много, но он кажется мне легким, как пена. С сущности, я уже не работаю, а играю, как играет ребенок в песочнице.

Направо и налево… Одна освобожденная от