Поразмыслив, Хорт решил, что раньше здесь, кроме бабки, жили еще двое. Девка, которой принадлежали кукла и рукоделье, и мужчина, рыбак, чьи штаны и рубаха нынче достались Обру. Ну, ясное дело, были у бабки муж и дочка. Муж, как водится, пропал в море, и никакой кораблик ему не помог. Дочка либо померла, либо замуж вышла. Вот бабка одна и мыкается. Хорту эта мысль показалась очень складной.

По привычке он пошарил за иконой. Именно там местные прятали все самое ценное. Кое-что нашлось и у бабки. Рука сразу наткнулась на мягкий сверток. В чистенькой белой тряпице оказался завернут медальончик-сердечко на тоненькой цепочке, серебряный, но из самых дешевых. Такие в городских семьях дарили дочерям к совершеннолетию. Кроме медальончика в тряпочке оказалась маленькая, с ноготок, стеклянная фигурка. Забавная кошка. Уши торчком, носик пупочкой, хвост трубой. Обр поглядел на кошку, ухмыльнулся, сложил все как было и запихнул обратно. Бабкины сокровища ему были без надобности.

Скоро избушка опостылела ему так, что, цепляясь за что попало и тихо шипя от опоясывающей боли под ребрами, два из которых как пить дать были сломаны, он выбрался на крыльцо, сполз вдоль дверного косяка, уселся на ступеньку и изо всех сил вцепился в кривую, прогнившую доску. В трех шагах от крыльца земля обрывалась, точно срезанная ножом. От этого тут же закружилась голова. Не сразу Обр сообразил, что обрыв не такой уж высокий и тропиночка с него сбегает вниз, к морю, наверное к причалу. Море подступало к обрыву со всех сторон. Бабкина избушка плыла в туманном просторе. Далеко-далеко в светящейся дымке виднелись шпили и башни Больших Солей. Домишки Малых Солей тянулись вдоль берега по правую руку. Но видеть оттуда Обра не могли. Слишком далеко. Хорошо. Просторно. И вечная головная боль унялась, чуть-чуть отступила.

Все же на крыльцо Хорт выходил нечасто. Опасался нарваться на соседей. Память вернулась к нему довольно быстро. Лучше бы не возвращалась. Проклятый Семерик. Шкура продажная. А ведь как ему верили. Почти что родней считали. Как же, папаша Германовой жены! Жена, конечно, была ненастоящая. Хорту на дочери корчмаря, пусть и богатого, жениться не пристало. Но Герман все ж возился с ней вот уже четыре года, на других девок не глядел, дочку свою признал, носил ей гостинцы, а жене подарки.

А ведь Герман наверняка убит. Кто еще убит и что сталось с остальными, Обр старался пока не думать. Ладно, Семерик, я к тебе приду погостить, племянницу проведать. Я тебе припомню и разговор, якобы тобой у пьяных офицеров подслушанный, и засаду на повороте, и повозку с грузом пороха. Да… Повозка. О своей вине Хорт тоже старался пока не думать. Сам-то хорош. Своими руками привез красномундирников в Укрывище. Хотел ведь проверить, что там, под полотном. Хотя, если рассуждать трезво, ничего хорошего такая проверка ему не сулила. Зарубили бы, как пить дать. Или, того хуже, попытались бы заставить везти в Укрывище. Может, и заставили бы.

Но трезво Обр рассуждать не мог. Веками твердыню Хортов не могли взять, и вот нашелся лопух развесистый, Обр, седьмой сын Свена, сдал крепость без боя. Ну, положим, не совсем без боя. Одного-то точно уложил. От этого Обру становилось легче, но не намного.

Время шло. Злой северный ветер, полуночник, сменился южным, обедником, сырым и теплым. Отбушевали весенние бури. Подошло лето и, как всегда, долго медлило на пороге, прежде чем шагнуть в холодное Усолье.

Голова больше не кружилась, грудь почти не болела, синяки сошли, царапины поджили, оставив после себя длинные рваные шрамы. Но к шрамам Обру было не привыкать. Теперь его глодали голод и злость. Злость на себя, на Семерика, князя, его проклятых красномундирников и весь белый свет.

Впрочем, голод был даже сильнее злости. Обр до крошки выскребал горшок каши, заглатывал опостылевшую рыбу вместе с мелкими косточками и, кажется, год жизни отдал бы за кусок мяса. Но мяса у бабки не водилось.

Он понимал, что пора уходить, но все почему-то тянул, откладывал, благо малахольная старуха и не думала его гнать.

Однажды, когда он со скуки взялся ладить очередной перемет, под окном снова заорали.

– Нюська-подуруша, Нюська-подуруша, – выводили гнусавые голоса полувзрослых отроков. Бабка будто и не слыхала ничего. Острые локти все так же ходили под кофтой, худые пальцы мерно вязали узлы.

– Чего им надо? – угрюмо спросил Обр.

– Ничего, – прошелестела в ответ бабка, – пусть их.

– Они и раньше приходили, – сообщил Хорт, – когда я без сил валялся, встать не мог.

– Да пусть их. Они все верно говорят. Уж если кого люди подурушей зовут, значит, так оно и есть.

– Нюська-подуруша, выползи наружу!

Дальше из невинных детских уст посыпалось такое, что Обр, черных слов не любивший, хотя рядом всегда был великий ругатель Маркушка, озлился окончательно.

– Зато сейчас я могу встать, – с угрозой сказал он и поднялся, уронив с колен перемет. Накостылять поганцам так, чтоб вечно помнили, или просто надрать уши, он еще не решил, но надеялся, что, пообщавшись с ним, они долго здесь не появятся.

Он уже хотел толкнуть дверь, когда в запястье вцепилась маленькая шершавая рука.

– Не ходи.

– Это почему? – удивился Обр. – Дам им раза, чтоб долго помнили. Да не боись, до смерти убивать не стану.

– Увидят тебя. Худо будет.

Обр вздрогнул, отбросил бабкину руку.

– Ты знаешь, кто я?

– Ну, кто… Разбойник.

– Чего?! Я Хорт, прямой потомок самого Оберона Сигурда Храброго.

– Так я же и говорю, – безмятежно согласилась бабка, – Хорт. Разбойник.

Обр медленно завел руки назад и отступил к стене, чтобы не укокошить ненароком полоумную старуху. Почти сто лет Хорты сражались и умирали за этих смердов, за то, чтобы защитить их от князя, выкинуть из Усолья проклятую стражу, и вот она, благодарность.

– Так чего ж ты меня не выдала? – выговорил он, давясь словами. – В цене не сошлись?

Бабка глянула на него из-под махров дурацкого платка и вновь вернулась к своему перемету.

– Боишься меня?

– Боюсь, – сказано это было так, будто дырявая сетка занимала ее куда больше, чем обозленный Обр.

– Как есть подуруша. Увидела, мужик валяется, весь в крови, да еще связанный, и подумала: дай-ка подберу, может, в хозяйстве пригодится? Стражу надо было звать, а не в лодку меня тащить.

Бабка тяжело вздохнула.

– Ты плакал.

Хорт аж задохнулся от такого оскорбления.

– Врешь.

– Скулил так жалобно. Будто котенок брошенный.

– Дура! – Обр плюхнулся на лавку, поискал, чего бы такое сломать. Ничего не нашел. Пришлось просто двинуть кулаком в стену. Стена задрожала, но выдержала.

Минут через пять он немного успокоился и понял, что теперь можно задать вопрос, который терзал его все это время.