— Так это, вчера-то вы сами и велели… до утра чтоб, вот я и говорю, тут она, в боковушке ждет, сердитая, а улыбается.

— Артистка! — с придыхом вырвалось у Гринько, схватившегося за небритый подбородок.

— Буди, говорит, Ивана… вас, значит, удача мне подвалила.

— Какая удача? — неспокойно спросил Гринько, надевая пиджак и по привычке проверяя, все ли цело в карманах. Уточнил: — Она так и сказала: «Ивана» — или как иначе?

— Да, так и повеличала, как же еще, — говорил Яшка, сам не зная почему скрывая произнесенное Артисткой: «Буди Ваньку, некогда мне ждать кобеля… ночью, видите ли, доставь… что я ему? Зови, говорю, а то уйду. Он тут должен был сидеть и терпеливо слушать, когда моя ножка скрипнет половицей на порожке». Властная женщина засмеялась, и непонятно было Бибе, всерьез ли она говорила или шутила.

— Это само собой, — кивнул Гринько и привычно распорядился: — Иди живо приготовь мне все для бритья; чистую, получше, рубаху достань, гребень не забудь, второй месяц пятерней причесываюсь… а сама пусть в боковушке сидит, пока не явлюсь. — И, уже подымаясь по лестнице вслед за Яшкой из подпола, добавил: — Явдоха пусть столик накроет, винцо там, яблочки… С дамой все-таки, они это ценят, тем более такая помощница.

В прихожие он слегка подмигнул Явдохе, несшей начищенный до яркой желтизны самовар, и та, довольная, расплылась в улыбке. Легко обманываются женщины, отвыкшие от приветливого внимания. А знай она мысли этого угрюмого человека, наверняка бы ошпарила его провальные глаза. Оскорбительно-обидное подумал о ней Зубр: «Сама как свинья, и зрачки поросячьи сияют…»

Яшка принес полотенце, бритву, поправил ее на оселке и, манерно откинув мизинец, подал Гринько. Тот уже намылился и, задернув мешковатую занавеску в закутке у печки, где висел рукомойник, сунулся носом в осколок зеркала, твердой рукой ловко заработал бритвой.

Из закутка вышел посвежевшим и, тихо приблизившись к приоткрытой двери в боковушку, прильнул к щели. Он прямо-таки впился глазами в преспокойно сидевшую на табурете обожаемую женщину. Мария мечтательно смотрела в окно. Никогда еще Зубр не видел лицо Артистки таким одухотворенным, загадочным, будто перед ним сидела не бойкая, давно известная ему игривая хохотунья с кудельками на висках, а совершенно другая женщина.

«У, сатана!» — мысленно вырвалось у Гринько, и он распахнул дверь:

— Слава Украине!

— Героям слава! — чуть приподнялась она со скрипучего табурета, подавая руку, и снова опустилась на него.

— Здравствуй, Артисточка. Рад видеть тебя в добром здравии.

— Будь и ты здоров, Зубр. Что-то не нравится мне твоя личность, болел, слышала.

— Личность моя крепко здорова, к ней хвороба не причастна!

— Зачем позвал? — вдруг непривычно строго спросила Мария и добавила вовсе не по рангу поучающе: — Не надо бы превращать хату Сморчка в расхожий постой. Очень даже зря… Заследили главный запасник Хмурого. Не одобрит он.

— Я и не знал, что ты так шибко осведомлена, дорогуша.

В этот момент с улыбчивым «извиняйте» вплыла Явдоха, высоко держа в руках самовар, а следом за ней, пружиня на хворых ногах, торжественно нес перед собой граненый штоф с вишневой настойкой и тарелку моченых яблок шустрый Яков, успевший раньше хозяйки поставить угощение на стол да еще выложить из кармана кулечек с конфетами-подушечками.

Когда хозяева ушли, Гринько взял с этажерки две чашки, протер их полотенцем, налил вина. Он делал все это молча, по-домашнему деловито, не глядя на Марию. А та наблюдала за ним с тем любопытством, с каким присматривают за ребенком, взявшимся за непривычное занятие.

— Будь ласка, выпей за нашу удачу! — предложил Гринько и, подождав, пока Мария подняла чашку, чокнулся, разом выпил.

— За удачу!.. — охотно подхватила она и, сделав несколько глотков, отставила чашку. Заговорила напористо, властно: — Задачей номер один Хмурый ставит перед «черной тропой» уточнить и доложить численность оставшихся боевок, потери за три зимних месяца, наличие оружия и боеприпасов, возможность их пополнения, а также все о дезертирах, сомнительных лицах.

— Об этом наверняка в «грипсе» сказано, — испытующе посмотрел в глаза Марии Гринько, беря у нее послание Хмурого.

— Не знаю я, что в «грипсе», не любопытна, говорю то, что велено передать на словах.

— Кем велено? — резко спросил Зубр. — Не Хмурый же облагодетельствовал тебя личным вниманием?

— А почему бы и нет? — с вызовом бросила Артистка, спохватившись: а вдруг Зубр принимает ее слова за чистую монету, и как бы тут не переиграть… Она заметила, как в лице, в глазах Гринько собралась готовая взорваться напряженность, а потому встала, прошлась по комнате, поигрывая округлыми бедрами — знала, бестия, чем сбить недовольство мужика, который не мог оторвать от нее глаз. Она повернулась к нему, сказала просто и душевно: — Хмурым велено. Только я, Иван, чай с ним не распивала и не сидела вот так. В глаза его не видела. Говорю, велели передать. В следующую пятницу с темнотой явишься в хату Шульги в Боголюбы известной тебе дорогой, строго обязательно. Кумекай сам. С данными, о которых говорила. А завтра вечером я тебе принесу кое-какие известия о причине ареста наших троих в Луцке. Пока сходимся на одном: что-то выдали захваченные чекистами «грипсы» в схроне Ворона. Да ведь там фамилии не упоминаются. Наверное, какую-то промашку допустили, по тексту кто-то из них выплыл… Самой не по себе, как бы не подцепили, потому и рассерчала, когда позвал меня. Еще бы не хватало тебя завалить. Проходными дворами круг дала.

Высказанная Артисткой забота о Зубре была фальшивой, и они оба понимали это. Уловив тревогу во взгляде Гринько, Артистка плеснула масла в огонь:

— Добра не жди!

— Какого добра?! От кого? — повысил голос Гринько, успевший распечатать и прочитать небольшой по содержанию «грипс»: «Друже Зубр! Жду. Бог. Брат Ш. 4.22 X 1224», что означало: «Жду в Боголюбах у брата Шульги в четверг 22-го числа. Хмурый».

Артистка молча поднялась, не ответила.

— Больно ты осведомлена, вижу. Своим умом дошла али как?

— Ты меня вроде бы за глупую не считал. Чего же сейчас дуришь? — убедительно просто ответила Мария и деловито спросила: — Сюда тебе принести свежие новости, что разузнаем об арестованных, или в тайник у грушки положить?

Зубр тяжело, исподлобья посмотрел на Артистку, не зная, что ответить, и вдруг решительно сказал:

— Принесешь сюда. Буду ждать.

В полдень капитан Антон Тимофеевич Сухарь переступил порог кабинета генерала Попереки. Их встреча была накоротке: обнялись, всмотрелись друг в друга, оба рослые, даже будто бы внешне очень похожие, если не брать во внимание глубокие залысины, напористость во взгляде старшего и густую темную шевелюру, открытую улыбку младшего.

Это со стороны. А внутреннее — их многое роднило, начиная с той предвоенной весны, когда Антон Сухарь только приступил к чекистской работе. Вскоре он получил ответственное задание внедриться в ряды оуновцев, что успешно и осуществил, оказавшись в немецкой разведывательной школе под городом Грубешовом. Только раз ему, Цыгану, перед самой войной довелось прийти из-за границы с устным секретным приказом оуновцам готовить «большой сбор». Тогда чекисты воспользовались возможностью подсунуть «дополнение» к этому приказу, обязывающее главарей банд львовского приграничья собраться для получения боевой задачи в Са́мборском лесу, где они и были обезврежены. Трижды за первое военное полугодие фашистский абвер забрасывал разведывательно-диверсионные группы во главе с Антоном Сухарем в тыл обороняющихся частей Красной Армии. И каждая из этих групп «успешно выполняла» свои задачи и гибла «геройски» в не вызывающей сомнения ситуации, позволявшей спастись лишь немногим, в том числе руководителю. Учитывая, что очередное такое «спасение», вероятнее всего, привело бы к нежелательному концу, лейтенант Сухарь больше не вернулся в абвер, его оставили работать в особом отделе Юго-Западного фронта. После ранения и «подлатки» в госпитале судьба снова свела его с Поперекой в особом отделе армии на Южном фронте. Потом служебные пути их разошлись. И вот впервые после пятилетнего перерыва соратники по нелегкой чекистской судьбе снова встретились.