— Bonjour, Madame, — поздоровалась она с женщиной, начищавшей дверную ручку.

— Bonjour, Madame[15], — кивнула та, отойдя в сторону.

Клэр остановилась, чтобы застегнуть жакет, стараясь не думать о том, что цепкий взгляд женщины отметил все детали ее костюма и прически и то, что она еще не была на этой неделе в парикмахерской.

Визит к парикмахеру запланирован в списке дел на четыре часа.

Жить в дипломатической резиденции труднее, чем управляться с ней. Жизнь открыта для чужих глаз и вдобавок подчинена жестким правилам: каждый день следует произносить определенные фразы и совершать определенные поступки, даже если совсем не хочется. Кроме того, вечная угроза перевода и необходимость соответствовать тому облику, который сложился в общественном мнении. Не говоря уж о мерах безопасности — вечно быть на стреме, как сказала ей когда-то жена одного из членов британской колонии в Каире. Несколько лет спустя Клэр увидела ее фотографию в утренней газете: сообщалось, что женщина похищена в Венесуэле и похитители требуют за нее выкуп; сумма не оглашалась. Ее похитили по ошибке, когда она забирала машину мужа из гаража после очередного осмотра.

— Боже мой, Эдвард! — воскликнула тогда Клэр, протягивая газету мужу.

— Они не из дипкорпуса. Из нефтяного бизнеса, — заметил он, прочтя статью. — Совсем другие деньги.

Тем не менее им пришлось отослать Джейми в безопасное место, более близкое им в культурном отношении, к тому же обнесенное забором. Разумеется, похищение грозит им не больше, чем падение с лестницы одного из разрушающихся парижских домов, однако это не отменяет угрозы терроризма, в последние годы не просто возросшей, но и сделавшейся неотъемлемой частью их повседневной жизни. После одиннадцатого сентября все изменилось: хрупкое равновесие между враждебными мирами нарушилось и отчетливо проявились противоречия. Она слышала одинаково враждебные нотки в голосах посетителей табачных лавок и изысканно одетых интеллектуалов на международных приемах. «Americaine?»[16] — переспросил позавчера хозяин ключной мастерской и недвусмысленно приподнял бровь, выражая откровенное неодобрение. Поначалу американцам сочувствовали, но война в Ираке положила этому конец.

Она с удовольствием взглянула на яркую полосу глициний на фасаде дома. Все-таки ей повезло. Париж — прекрасный город. Они вполне обеспечены, и жалованье Эдварда позволяет ей работать ради удовольствия, а не ради денег. В конце концов, какой смысл беспокоиться, особенно в весенний день, когда ласково светит солнце, веет легкий ветерок и даже платаны за окнами их квартиры словно танцуют от радости? Слабый порыв ветра распушил ее волосы, нежно коснулся шеи, и она вдруг забыла о возрасте и вновь почувствовала себя молодой. С наслаждением ощутила за спиной тяжелую косу, которую носила в студенческие годы в Радклиффе[17], и на минутку погрузилась в приятное ощущение. В Гарварде она, отдавая дань ирландским корням, носила вязаные аранские свитеры, босиком играла в алтимат фрисби[18]во дворе кампуса, а перед экзаменами вместе с соседкой по комнате зубрила ночи напролет. Никогда не выражала вслух своих политических взглядов, но щедро жертвовала на любое достойное дело и не отказывала в ночлеге тем, кто появлялся на кампусе в ходе разных кампаний протеста, заслуживающих поддержки. Тогда она верила в то, что мир может стать лучше. Подозрительной; она сделалась лишь после встречи с Найлом; именно эта встреча положила начало страху, от которого она с тех пор не может избавиться, все время ожидая, что прошлое оживет, поднимет убеленную сединами и подернутую паутиной взаимных упреков голову и укажет на нее обвиняющим перстом. Дело не в одиннадцатом сентября, и не в Эдварде, и не в жизни, которой она жила, став его женой. Скорее всего, потому она и вышла за него замуж, что надеялась укрыться за щитом его абсолютной порядочности и надежности.

Кончиком пальца Клэр прикоснулась к хрупкому пурпурному колокольчику цветка и повернулась к уборщице, зная, что та не сводит с нее глаз:

— Très jolie.

— Oui, Madame[19].

Клэр поправила шарф, взяла корзинку поудобнее и пошла к калитке. Каждое утро ей удавалось прогнать воспоминания о Найле, хотя каждую ночь снилось, что его цепкие руки, словно два призрака, сжимают ее в объятиях. Сейчас, радуясь летнему ветерку, она усилием воли прогнала все мысли о нем и почувствовала себя просто хорошо одетой дамой средних лет, у которой крепкий брак и два почти взрослых сына с завидным здоровьем. Сегодня она не позволит мыслям о Найле украдкой вернуться к ней. Сегодня ей нужно быть свободной.

Клэр кивнула консьержке, которая беседовала с другой консьержкой у калитки; обе стояли, вооруженные метлами, словно солдаты средневековой армии, готовые ринуться в бой. Увидев Клэр, замолчали, но их молчание ее не задело. «Во всяком случае, сплетничают не о нас», — подумала она. Повода нет. Знают, конечно, что она американка. Но, кроме этого, ни о ней, ни о членах ее семьи ничего плохого не скажешь: дети ведут себя вполне прилично, по крайней мере на публике; глава семьи ночует дома; она делает покупки там, где положено, и покупает всего в меру. Тот, кто жил в квартире до них, слишком любил выпить, даже по дипломатическим меркам. Более того, его жена, несмотря на свои сорок с небольшим, носила на себе лишних двадцать пять килограммов и, следуя привычкам мелкой земельной аристократии, натягивала галоши, если шел дождь, что в Париже случается регулярно. На фоне этих прегрешений американское гражданство выглядит вполне простительно.

Как обычно днем, на улице Варенн, занятой правительственными зданиями и всякими резиденциями, почти не было прохожих, только полицейские, охраняющие все эти дома, парами располагались вдоль улицы, словно кусочки масла на хлебных тарелках, расставленных вдоль стола на официальном приеме. В самом роскошном доме, под номером пятьдесят семь, живет премьер-министр Франции; дома от сорок седьмого до пятьдесят первого занимает посольство Италии. Французское Министерство сельского хозяйства и секретариат французского правительства располагаются в домах семьдесят восемь — восемьдесят и шестьдесят девять соответственно. Остальные улицы седьмого арондисмана вечно кишат туристами, которых притягивают Эйфелева башня и Дворец инвалидов, но на улице Варенн, где жила Клэр, туристы встречались лишь в самом начале, у Музея Родена, — бродили взад и вперед по узкой мостовой перед ним с типичным для праздношатающихся ошарашенным видом и возвращались к действительности лишь после предупредительного гудка такси или лимузина; редко кто добирался до находившейся в двух шагах калитки дома, где располагалось посольство Великобритании.