Я ушла от него и плакала в своей постели, потому что он не здесь со мной, а внизу, и некому будет разбудить меня от кошмара, и некому меня утешить, и не на кого мне опереться. Потом я вспомнила слова матери, и меня пронзила страшная мысль: неужели я так похожа на нее? Неужели я стану такой же слабой, словно оплетающая твердый ствол лоза, самкой, вечно нуждающейся в защите мужчины? Ну нет! Я самостоятельна!

Кажется, на следующий день доктор Пол принес мне четыре картины. На них были балерины в четырех разных позициях. Для Кэрри он принес вазу молочно-белого стекла с искусно сделанными пластиковыми фиалками. Он уже знал о страсти Кэрри ко всему пурпурному и красному.

— Делайте все, что хотите, чтобы ощутить эту комнату своей, — сказал он нам. — Если вам не нравится цветовая гамма, весной поменяем.

Я посмотрела на него. Когда настанет весна, нас здесь не будет. Кэрри сидела, вцепившись в свою вазу с искусственными фиалками, я заставила себя заговорить.

— Доктор Пол, весной нас здесь уже не будет, и мы не должны позволять себе слишком уж хозяйничать в ваших комнатах.

Он был уже в дверях, но остановился и обернулся ко мне. Он был высок, наверное, шесть футов два дюйма или выше, широкие плечи почти заполнили дверной проем.

— Мне казалось, что вам здесь нравится, — задумчиво сказал он, и его темные глаза заполнила тоска.

— Мне здесь нравится! — быстро ответила я. — Нам всем здесь нравится, но мы не можем вечно пользоваться вашей добротой.

Он не ответил, просто кивнул и ушел, а я обернулась к Кэрри и обнаружила, что она смотрит на меня весьма враждебно.

Каждый день доктор брал Кэрри с собой в больницу. Поначалу она ревела и соглашалась идти только при условии, что я тоже пойду. Она сочиняла фантастические истории о том, что с ней делали в больнице, и жаловалась на громадное количество вопросов, которые ей там задавали.

— Кэрри, мы никогда не лжем, ты знаешь. Мы трое всегда говорим друг другу правду, но совершенно необязательно рассказывать всем и каждому о нашей прошлой жизни на чердаке, понимаешь?

Она посмотрела на меня огромными, больными глазами.

— Я никому не говорила, что Кори ушел от нас на небо. Я никому этого не говорила, кроме доктора Пола.

— А ему ты сказала?

— Кэти, я ничего не могла поделать, — и Кэрри, заплакав, уронила голову на подушку.

Так доктор узнал о Кори. Как печальны были его глаза в тот вечер, когда он расспрашивал нас с Крисом, желая знать все детали болезни Кори, что привела его к смерти!

Мы с Крисом едва не свалились с дивана в гостиной, когда Пол объявил:

— Я счастлив сообщить, что мышьяк не причинил непоправимого вреда ни одному из внутренних органов Кэрри, как мы того боялись. Не смотрите на меня такими глазами. Я не открыл вашей тайны, но должен был объяснить лаборантам, что следует искать. Я сочинил какую-то историю о том, что вы выпили яд случайно, что ваши родители были моими добрыми друзьями, и я собираюсь оформить над вами опекунство.

— Кэрри будет жить? — прошептала я с громадным облегчением.

— Да, будет, если только не поедет неведомо куда болтаться на трапециях, — улыбнулся он. — Я назначил вам двоим завтра осмотр у меня, если, конечно, у вас нет возражений.

О, у меня были возражения! Я не слишком-то жаждала перед ним раздеться, и чтобы он меня ощупывал, даже и в присутствии медсестры. Крис говорил, что глупо думать, будто сорокалетний врач может испытывать эротическое удовольствие от осмотра девочек моего возраста. Но, сказав это, он изменился в лице, поэтому вряд ли можно с уверенностью сказать, что он на самом деле думал? Возможно, Крис был прав, потому что когда я лежала на смотровом столе, обнаженная, прикрытая только бумажной простыней, доктор Пол казался совсем другим человеком, не тем, чьи глаза неотступно следовали за мной, когда мы были в жилой половине дома. Он проделывал со мной все то же самое, что и с Кэрри, только задавал гораздо больше вопросов.

— Менструации не было больше двух месяцев?

— У меня вообще нерегулярный цикл, честное слово! С двенадцати лет, когда все началось, у меня дважды были задержки от трех до шести месяцев. Я начала беспокоиться, но Крис прочел в одной из своих книг по медицине, которые мама дарила ему в большом количестве, что слишком много волнений или сильный стресс могут быть причиной того, что девушка пропускает месячные. Вы же не думаете… То есть я хочу сказать, я ведь не больна ничем, правда?

— Я и не говорю, что больна, все относительно в норме. Но слишком худа, бледна, немного анемична. То же можно сказать и о Крисе, но в меньшей степени. Я пропишу вам всем специальные витамины.

Когда осмотр был закончен, я была рада снова одеться и уйти из кабинета от очень странного взгляда медсестры, работавшей у доктора Пола.

Я вприпрыжку вернулась на кухню. Миссис Бич готовила обед. Когда я вошла, широкая белозубая улыбка засияла на ее луноподобном лице, блестящем, словно новая калоша. Я ни у кого не видела таких белых, таких прекрасных зубов!

— Господи, как я рада, что все позади! — сказала я, падая на стул и хватая нож, чтобы резать картофель. — Я не люблю, когда меня ощупывает врач. Мне больше нравится доктор Пол, когда он просто человек. Когда он надевает этот длинный белый халат, его глаза становятся совершенно непроницаемыми, и я не понимаю, что он на самом деле думает. А я хорошо читаю по глазам, миссис Бич.

Она захихикала, дразня меня, и вытащила из громадного квадратного кармана своего белого накрахмаленного передника розовый блокнот. В этом переднике она напоминала эдакую бабулю-чайник, с походкой вперевалку, вечно молчаливую. Теперь я знала, что у нее врожденный дефект речи. Хотя она пыталась обучить Криса, Кэрри и меня азбуке глухонемых, никто из нас еще не овладел ей настолько, чтобы поддерживать быстрый разговор. Кроме того, я страшно любила ее записки — записки, которые она писала быстрым почерком со всей возможной краткостью. «Доктор сказал, — писала она, — молодым людям нужно много овощей и фруктов, много нежирного мяса, но поменьше углеводов, крахмала и десертов. Он хочет, чтобы у вас были мускулы, а не жир.»

За две недели роскошной кормежки миссис Бич мы уже заметно прибавили в весе, даже Кэрри, обычно ужасно капризная. Теперь она ела с энтузиазмом, что не замедлило сказаться на ней. А пока я резала картошку, миссис Бич, отчаявшись объясниться со мной жестами, написала еще одну записку: «Милое дитя, отныне зови меня просто Хенни. Не миссис Бич.»

До встречи с ней я не знала ни одного негра, и хотя поначалу я ее побаивалась и чувствовала себя скованно в ее присутствии, две недели близкого общения с ней многому меня научили. Она была человеком другой расы, с другим цветом кожи, но с такими же чувствами, с такими же надеждами и страхами, что и мы.

Я полюбила Хенни, ее широкую улыбку, ее свободные широкие цветастые платья, цветы на них цвели буйно и ярко, но больше всего я любила мудрость, которая исходила из маленьких разноцветных листков ее блокнота. Постепенно я освоила язык ее знаков, хотя и хуже, чем ее «сыночек-доктор».