– А кто мог знать о наших отношениях?

Выражение лица, взгляд, тон – ничего в ней не изменилось. Так, легкая бледность припудрила ее лицо, и только-то.

– Все! Все, Марианна!

– И Ксюша? – почему-то о первой в этот момент она вспомнила о своей секретарше.

– И Ксюша в том числе! – Он подавил мстительный смешок, хотя не знал наверняка, известно ли Ксюше. – И Тамара! И Валечка Сметанина, и…

– И Алла?! – глаза у Волиной потемнели, хотя темнее быть вроде и не могли, и так от природы карие.

– И Алла, дорогая моя. И твоя дочь тоже знала о нашем с тобой романе. И неоднократно подшучивала надо мной.

Ярослав все же нашел в себе силы сдержаться и не начать ей выкладывать всю правду целиком прямо тут же.

И про Ксюшу, которая должна была, видимо, и умереть лет через сто в девственности. Но хорошо, вовремя спохватилась.

И про Тамару, которую Марианна из дружеских, распирающих ее чувств повысила до должности главного бухгалтера. И про то, что очень недалекого ума, ограниченная в бухгалтерских способностях Тамара вместо глубочайшего чувства благодарности ненавидела Марианну ничуть не меньше всех остальных.

И вообще про весь их дружный коллектив фирмы «Октава», который и дружен-то был лишь тем, что в открытую боялся, а тайно ненавидел свою работодательницу и благодетельницу.

Она же…

Она же одной рукой давала – эта мудрая, умная, понимающая и сочувствующая женщина, а другой крепко держала всех за шиворот, чтобы, не упустив возможности, своевременно ткнуть носом в дерьмо. Многие же, начав подниматься, об этом забывали, так? И спешили забыть иногда преждевременно. А Марианночка-то никогда не забывала, голубка наша. Она всегда изыскивала возможность напомнить, причем в самые неподходящие моменты. Иногда даже прилюдно! Она знала обо всех тайных кнопках каждого. Обо всех! Каждого! И время от времени давила на них. Иногда бывало просто неприятно, но чаще всего больно.

И за что было ее после этого любить?! За что?!

И про Аллу еще очень хотелось бы Лозовскому ей рассказать. Открыть мамины глазки пошире. Лишить каких бы то ни было иллюзий относительно любимой доченьки. И рассказать ей и про шашни дочкины, и про преступные замыслы, и…

И добить ее тем, что поведать, как не раз сравнивал их: мать и дочь. И как находил во многом превосходство второй над первой.

– Кто рассказал дочери?

Так, голос сделался бесцветным, по признакам – жди беды.

– А я откуда знаю! – Ярослав стойко выдержал ее выедающий душу взгляд, потому что хотя бы здесь был перед ней честен. – Я не говорил, если ты это имеешь в виду!

– Я хочу знать: кто?! Кто рассказал моей дочери о нашем с тобой романе?!

Теперь голос Марианны Волиной звенел от гнева и обиды. Попадись сейчас ей под руку тот, кто выболтал Алке про их роман, от него бы даже кучки пепла не осталось.

Ярослав, конечно, догадывался, что без Тамары здесь не обошлось, но знать наверняка – не знал, потому и помалкивал. Вдруг человек невиновен, зачем тогда его сдавать?!

– Марианна, я не знаю.

Ярослав потянулся к ее сигаретной пачке. Раз уж она начала дымить, ему тоже можно. Это всегда служило ему позволительным сигналом. Сегодняшний день, хотя он и был для него особенным, исключением не являлся.

– Тебе нужно спросить у нее самой, только и всего. – Он по ее примеру занавесился от нее дымом.

– Только и всего?! – с глубокой иронией переспросила она и вдруг начала расстегивать плащ.

Лозовский забеспокоился. Он же предупредил ее по телефону, что надолго с ней остаться не может, что им нужно встретиться только для разговора. Чего она тогда расстегивается?

Он не будет с ней…

Он не станет ее…

Хватит уже! Он решился! И именно сегодня обо всем ей скажет!

– Стыдобища какая. – Она ткнула сигарету в пепельницу, с усталой грациозностью потерла виски и вдруг, пару раз качнув головой, улыбнулась. – А может, оно и к лучшему, а, Ярик?

– Что к лучшему?

Он едва дымом не поперхнулся, поняв, куда она клонит.

– Ну, то, что Алла знает про нас с тобой. Может, оно и к лучшему, говорю, а? – Ее длинные изящные пальцы, которые порой напоминали ему хищные инопланетные щупальца, потянулись к его коленке. – Не придется долго и нудно с ней объясняться. А я так этого боялась… Даже хорошо, что так!.. А то я все переживала, глупая! Что скажешь?

– Что? – прикинулся Лозовский непонимающим.

Приходилось теперь снова валять ваньку, раз упустил прекрасную возможность ошарашить ее своим решением прямо с порога.

Сначала пропустил ее прибытие, и она застала его врасплох, когда он откровенничал вслух с самим собой. Потом упустил возможность вставить хотя бы слово. И под занавес профукал решимость, которая пригнала его сюда сегодня. Хотел ведь топать ногами, кричать, метать громы и молнии, а в результате приходится давиться дымом ее противных дамских сигарет и изображать непонимание.

Трус! Отвратительный, поганый трус!

И что теперь? Снова к ней в кровать? Но он же дал слово! Он же обещал! Он самому себе поклялся быть верным, и что теперь-то?!

– Что ты заладил: что, что?

Марианна встала с кресла, обогнула низкий татарский столик, разделяющий их. Подошла к Ярославу и, опустившись на подлокотник его кресла, обхватила его голову руками, тут же прижав к своей груди. И зашептала, зашептала привычным сбивающимся неразборчивым шепотом:

– Мне не нужно будет ей объяснять, почему ее мама вдруг решила выйти замуж за молодого мужчину… Что она не сошла с ума. Что это у нее уже давно и на всю оставшуюся…

– Что на всю оставшуюся?

Лозовский еле выбрался из кресла. Едва не вывернув шею, еле высвободил голову. У него только что ноги не отнялись, когда он услыхал про замужество. Все остальное тут же окаменело и ухнуло куда-то, а вот ноги способности двигаться не утратили.

– Что на всю оставшуюся жизнь, Марианна?! – вдруг заорал он, наткнувшись взглядом на ее растерянность, перед которой был когда-то слаб. – Что на всю оставшуюся жизнь?!

– Не кричи, – попросила она мягко.

Тут же часто-часто заморгала, сразу сделавшись милой и невзрослой. Попыталась что-то сказать еще, но губы ее вдруг вспухли и задрожали.

Ясно! Она собирается плакать!

Лозовский едва не застонал вслух.

Это был провал! Это был полный провал его сегодняшнего предприятия! Он ведь вызвал ее сюда, чтобы расстаться с ней навсегда! Раз и навсегда расстаться! И даже заявление на увольнение уже написал, и оно лежит в кармане его куртки, свернутое аккуратно его собственными руками.

Он хотел орать, бесноваться. И хотел, чтобы и она орала и бесновалась так же. И чтобы они кружили по этой огромной комнате и их гнев делал пропасть между ними все глубже и глубже. И чтобы они потом никогда уже не смогли друг до друга дотянуться. Никогда!!!