Остальные уже поджидали нас там, и вид у них был такой, словно они не уверены в том, что действительно видели все это собственными глазами.

— Эй, что там у вас случилось? — нетерпеливо спросил Мартышка, едва мы с Усачом рухнули на сухие плоские камни там, где рабочие бьют щебень, и стали осматривать свои ноги, сплошь покрытые порезами и ссадинами.

Я посмотрела на Усача. Он на мой взгляд не ответил. Лицо его, похоже, совсем одеревенело и было очень темным, сияла только кровавая ссадина на лбу, прямо над глазом — наверное, он ударился о ту островерхую скалу, когда цеплялся за нее.

— Так ты доплыла до Большой Впадины, Нгок? — голос Голливудского Красавчика дрожал от возбуждения. — По-моему, я тебя видел возле нее, только уж больно это далеко, я толком и не разглядел…

И я поняла: пора высказаться. Рассказать им всем, как я прикоснулась к краю Впадины — на самом деле прикоснулась, — кончиками пальцев дотронулась до нее, словно до какой-то сказочной рыбины, которую никому никогда не поймать, разве что во сне. Если я все это сейчас расскажу, то стану Генералом. А Усач отправится домой, к Папе Плезансу. И самый выгодный участок на берегу реки возле «Les Rapides» будет моим…

Усач так ни разу и не взглянул на меня. Словно запер на замок свое одеревеневшее лицо.

— Ну? — не выдержал Мартышка. — Значит, ты выиграла?

Ответила я не сразу. Сперва долго молчала, а потом сказала, качая головой:

— Нет. Я почти доплыла, но потом Глотка меня все-таки затянула, так что можешь считать, парень, что у нас ничья. Никто не выиграл.

Голливудский Красавчик, похоже, был разочарован.

— Эй, Нгок, — заметил он, — а где же твой магический зуб? Потеряла?

Я ощупала шею, заранее зная, что зуба там нет. Скорее всего, река решила взять его обратно; а может, просто дух рыбы-дьявола вернул себе свое…

В общем, мы по-прежнему работаем на реке. Все четверо: Усач, Мартышка, Голливудский Красавчик и я. Возникли, правда, некоторые сложности с Папой Плезансом, но Мама Жанна неожиданно встала на мою сторону — я тогда еще подумала: как это странно и совсем на нее не похоже; наверное, Папа Плезанс сам числился у нее в «черном списке» из-за какого-нибудь невыплаченного долга.

И река теперь снова наша; во всяком случае — пока; ну, не вся река, конечно, а та полоска берега, что тянется от «Les Rapides» до плоских скал, где бьют щебень. Работаем мы каждый день, но никто из нас больше ни разу не пытался доплыть до Большой Впадины и ее страшного омута. Думаю, когда-нибудь мы снова попробуем это сделать. Усач по-прежнему считается нашим Генералом, но больше уж так нами не командует. И я заметила, как с некоторых пор блестят глаза у Голливудского Красавчика — ясное дело, новый вызов Усачу бросит именно он. А вот я никогда уже этого не сделаю. С моей стороны было глупо даже предполагать, что и я могла бы стать Генералом в компании мальчишек; теперь я понимаю, что плохо уже и то, что я до сих пор стараюсь от них не отставать. И все же иногда я вижу, как они смотрят на меня, и читаю в их глазах восхищение, смешанное с ужасом; они прекрасно понимают, какую отчаянную попытку я тогда предприняла, какую великую победу почти одержала, и смутно чувствуют, что момент моей, почти завоеванной, славы окутывает какая-то тайна. Ничего, когда-нибудь, возможно, я снова эту славу завоюю!

А река по-прежнему всегда рядом, как говорит Мама Жанна; да, река всегда рядом — с ее сонным молчанием, с ее ужасной яростью, с ее несмолкающей песнью, которая все продолжается, продолжается и продолжается вечно, включая в себя все магические заклинания, все сны, все сказки и истории, что зародились в самом чреве Африки и теперь плывут в открытое море, влекомые могучим течением Конго.

В свой сборник «Jigs and Reels» я включила рассказ «Фейт и Хоуп идут по магазинам» — это история о двух достойных и сильных духом пожилых дамах, живущих в доме престарелых. Мне эти две старушки очень полюбились, и если судить по количеству писем о них, которые я получила, полюбились они и многим моим читателям. С тех пор я еще несколько раз их навещала и, возможно, буду навещать еще.

Как это мило, что вы к нам заглянули, ведь далеко не каждый станет тратить свое драгоценное время на разговоры с нами, болтливыми старушонками, которым больше и заняться-то нечем. И все-таки даже здесь всегда что-нибудь да происходит; здесь — это в доме для престарелых «Медоубэнк». У нас что ни день разыгрываются настоящие спектакли — то драма, то трагедия, а то и фарс. Уверяю вас, в этом отношении наш «домашний театр» ничуть не менее интересен, чем театры фешенебельного Уэст-Энда; я часто повторяю это своему сыну Тому, который забегает ко мне раз в неделю и каждый раз торопится поскорее умчаться. Мне он приносит цветочки, купленные на автомобильной заправке (обычно это хризантемы, которые, к моему большому сожалению, стоят довольно долго), и, разумеется, вываливает кучу всяких сплетен о том мире, что находится за стенами нашего прибежища.

Ну, нет, не совсем так… тут я немного переборщила. Рассказы Тома скорее похожи на букеты, которые он мне приносит: разумные, совершенно лишенные фантазии и довольно скучные. Но ведь он все-таки действительно каждую неделю ко мне приходит, благослови его Бог, и это для меня самое важное; тем более в условиях нашего дома, где гости бывают так редко. И потом, мой Том выгодно отличается от большей части этих гостей — с их жизнью, похожей на мыльную оперу, с их нескрываемой гордостью теми должностями, которых они достигли, с их почти трогательной уверенностью, что в шестьдесят лет жизнь кончается (или, по крайней мере, должна закончиться), с их отвратительными, всем надоевшими ограничениями, которыми они сами себя окружили и старательно ото всех прячут. Уж мы-то с Хоуп хорошо это знаем.

Вы ведь знакомы с Хоуп? Ну, конечно. Для нее, слепой, ваши визиты — по-моему, еще большая радость, чем для меня. Здесь нас, конечно, пытаются чем-то развлечь, но, если ты когда-то была профессором Кембриджа, любила ходить по театрам, посещала коктейли, майские балы и рождественские концерты в «Кингз»,[8]тебе никогда не доставят настоящего удовольствия здешние развлечения, вроде игры в бинго по вечерам во вторник. С другой стороны, постепенно мы все-таки приучаемся ценить маленькие удовольствия (в основном самые простые, самые обычные), ибо, как говаривал один француз, приятель Хоуп, даже Сизифа можно представить себе счастливым. (Сизиф, если вы случайно не знаете, — это человек, которого боги навечно приговорили вкатывать на гору тяжеленный камень.) Я, конечно, не такая интеллектуалка, как Хоуп, но, кажется, все же понимаю, что этот француз имел в виду. Он хотел сказать, что нет ничего такого, к чему нельзя было бы привыкнуть — со временем, конечно.