С отцом – а Дик и граф Уильям очень привязались друг к другу, тут Лайонелл угадал! – подобная попытка тоже провалилась. И по тем же причинам. А Дику так хотелось поделиться с близкими людьми тем волшебным и потрясающим, что вдруг открылось ему!

И продолжало открываться, каждый день одаривая мальчика чем-то новым, небывалым.

Вот, скажем, сердечко карандаша, которым Дик рисует, переливающийся сполохами света бриллиант в перстне матери и хлопья чёрной сажи на каминной решётке. Что между ними общего? Да ничего!

Но Дик с изумлением видит – точнее, ощущает! – что «изнутри», «под маской» и чёрная сажа, и сверкающий гранёный камешек, и хрупкий серый стерженёк карандашного сердечка чем-то очень похожи друг на друга. Дрожащие ниточки сплетаются в три разных узора, но цвет у ниточек один – ярко-синий. Или это не ниточки, а натянутые струнки невиданного музыкального инструмента. Струнки дрожат, вибрируют, звучат… Надо же: оказывается, мелодия бриллианта, сажи и графита – это одна и та же мелодия, только в разных тональностях!

Но вот как это объяснишь, как передашь другим?! Как до них достучишься? Тем более что Ричард по малолетству и слова-то такого не знает – «тональности». Это ведь тоже мучение – да какое! – попасть в положение умного пса, который всё понимает, но сказать не может ничего, даром что очень хочется.

Пробовал Дик говорить о своём секрете и с приятелем, Майклом Лайонеллом, Майком.

Снова ничего не вышло. Даже хуже, чем с родителями, получилось. Оно понятно: два совсем маленьких мальчика, один из которых пытается объяснить другому нечто невообразимо огромное, нечто такое, чего сам-то не понимает. Тем более что Ричард по уровню умственного развития всегда на два-три года опережал свой возраст, а Майк был именно тем, кем и выглядел: шестилетним мальчонкой.

Кстати, четыре года, проведённые Диком в колледже Прайса, солидно усилили разрыв между внешним, биологическим возрастом Ричарда Стэнфорда и его внутренним мироощущением. Худощавый тринадцатилетний подросток в действительности мыслил и чувствовал скорее как семнадцатилетний юноша. Ничего удивительного: каждый год, прожитый в Йорке, можно смело было засчитывать за два. Да ведь и оказавшись два года тому назад дома, в Стэнфорд-холле, Дик попал далеко не в тепличную обстановку. Безоблачное счастье, чистая радость его раннего детства ушли безвозвратно.

Давно замечено: сильное – но переносимое! – внешнее давление, неблагоприятные жизненные обстоятельства, травмирующие ситуации действуют на детей неординарных именно в этом направлении: такие дети раньше взрослеют. Только – вот беда! – дорогой ценой.

…Да, когда Дик только попал в пансионат сэра Энтони, в те первые месяц-два, пока на него ещё не начал безжалостно опускаться пресс презрительной злобы сверстников, Дик пытался поделиться с некоторыми мальчиками теми чудесными и загадочными вещами, которые открывались ему.

Зря он это делал!

Нет, травить Дика стали бы и так, из вульгарной ксенофобии. Потому что его кожа чуть темнее, чем у других, скулы немного выше и резче обозначены, иной разрез глаз… Потому что он – чужой. Да о чём тут говорить: всем известно, что мать этого отвратительного мальчишки – какая-то дикарка, «обезьянья раджиха»!

А вот, кстати, откуда известно? Сам Дик о своей матери никому ничего не рассказывал!

Там, в Йорке, Дик не задумывался над этим вопросом. Не до того было, да и умение аналитически мыслить, распутывать клубок причин и следствий пришло несколько позже. Но, оказавшись после четырёх лет мучений дома, в Стэнфорд-холле, Дик быстро понял, что к чему, откуда и чьими стараниями долетели до Йорка все эти слухи о его матери.

Ясное дело, старший братец расстарался! Отставному полковнику Стэнфорду было не по средствам платить за обучение младшего сына в таких старинных престижных пансионатах, как Харроу, Итон или Винчестер, граф был вынужден довольствоваться колледжем Энтони Прайса в Йорке.

Впрочем, колледж Прайса тоже был не из последних, а кроме того, старший сын графа – Питер – десять с лишним лет учился в этом интернате. Лишь когда тяжело раненный граф ушёл в отставку и вернулся в Англию, вся семья, включая Питера, собралась в Стэнфорд-холле.

Уильям Стэнфорд, далёкий от гражданской жизни и слабо в ней разбиравшийся, рассудил просто: то, что было хорошо для старшего сына, будет хорошо и для младшего! Даже лучше, потому что способности Питера и Ричарда даже сравнивать было нельзя. Питер оказался туповат, и к перспективам его дальнейшего образования – военного ли, гражданского – граф относился с изрядным скепсисом.

Ричард – другое дело. То, что мальчик незаурядно и разносторонне талантлив, было очевидно для всех, кто знал Ричарда.

Но граф ошибся в одном: он недоучёл всю силу ненависти своего старшего сына к мачехе и младшему брату. Ненависть эта усиливалась ещё тем, что Питер, отнюдь не слепой, прекрасно понимал – отец предпочитает ему Ричарда. Граф, человек прямой и благородный, не принял в расчёт, что Питера хватит на любую подлость и низость, лишь бы досадить посильнее ненавистным «родственникам», сделать Фатиме и Ричарду больно.

И Питера хватило! Десять лет, проведённые в пансионате Энтони Прайса, не прошли даром. У Прайса его прекрасно помнили и многие учителя интерната, и подростки, бывшие немного помладше Питера и до сих пор остававшиеся в интернате. Питер довольно часто бывал в Йорке, заходил он и в «alma mater». Так что ему не составило большого труда рассказать кое-кому про «афганскую княгиню», заморочившую его несчастного отца, про её щенка, который – надо же! – сейчас учится в интернате. Дальнейшее нетрудно предугадать: сплетни, дурные слухи распространяются быстро, точно круги от брошенного в стоячую воду камня. Дошли эти слухи и до самых младших воспитанников пансиона Прайса, до сверстников Ричарда, а уж детишки не подкачали – быстро и с выдумкой адаптировали всю грязь к своему возрасту и восприятию.

На что и рассчитывал Питер.

…Дик тяжело вздохнул, сел на кровати, затем встал и, переступая босыми ногами по холодному полу, подошёл к окну. Близился час полуночи.

Тоскливая и одновременно чем-то непонятно тревожная картина открылась взгляду Ричарда.

Студёный восточный ветер разогнал натёкшие с моря тучи, небо расчистилось. Сейчас на его чёрном бархате сиял и переливался колючим мерцающим блеском король зимы – многозвёздный Орион. На кончике меча небесного охотника и воина повисла маленькая, очень яркая Луна, входящая в последнюю четверть. Луна изливала на чуть присыпанную снежком равнину, спускающуюся к Фламборо-Хед, мертвенный холодный свет странного, чуть зеленоватого оттенка. Стояла полная тишина, лишь порывы ветра постукивали в стекло. Но Ричарду казалось, что он слышит тонкий посвистывающий звук низовой позёмки в сухом вереске, облетевших кустиках толокнянки, слышит морозное шуршание снежинок по мёрзлой земле.

Под стать картине за окном и настроение Ричарда. Тоскливая тяжесть лежит на душе у Дика, и нет сил сбросить её, освободиться. Снова его мысли сворачивают на злую тропку.