Десять минут спустя мне звонит Габриель Холст.

— Как обстоят дела у моей самой большой рыбы? — Он говорит медленно, немного шепелявит.

— У самой большой рыбы болит рот, — отвечаю я.

Он делает вид, что смеется. Сухой, неприятный скрежет.

— Блесна «Меппс» не годится как корм для людей.

— Приношу свои извинения, — говорю я.

— Не надо. Я осмотрел свою леску, и, знаешь, блесна с черными точками так хороша, что ее можно было бы использовать в рекламе: «Даже человеку хочется ее заглотнуть!» Как, по-твоему, не захочет ли «Меппс» купить нашу историю? Мы бы заработали деньги, которых не можем заработать музыкой. Что тебе сказали в больнице?

— Они опасаются, что я повторю свою попытку.

— Ничего удивительного. Такова цена, которую человеку приходится платить за свою выходку.

— Возможно.

— Не принимай это близко к сердцу. Профессионалы пытаются представить самоубийство как незрелый поступок человека, потерявшего душевное равновесие. Забавно, что самые одаренные в мире художники и ученые имеют склонность к этой глупости.

— Марианне тоже так говорила.

— Но тебя все-таки выписали из больницы?

— При условии, что я согласен принять необходимую мне помощь.

— А она тебе необходима?

— Гудвин Сеффле, психиатр, хочет беседовать со мной о музыке. По-моему, он собирается написать работу о душевных страданиях и музыке в качестве лекарства. Возможно, я помогу ему получить звание профессора, о котором он мечтает.

— Можно мне прийти на похороны? — спрашивает Габриель Холст. — Хотя я и не знал Марианне, у меня такое чувство, что это будет правильно.

Я киваю, забыв ответить.

— Жанетте тоже придет. Это моя возлюбленная. Можно?

— Конечно, — отвечаю я наконец.

— Значит, завтра увидимся.

Июнь 1971 года. Эти дни на всю жизнь остались у меня в памяти, как пятна на окне. Иногда я только их и видел. А иногда мог смотреть сквозь них, и тогда, словно лишая пятна их значения, мне открывался вид из окна. Но я еще не знал этого. Знал только, что должен проститься с Марианне, с ребенком, который был нашим с ней будущим, с жизнью, которая меня ожидала, совсем не с той жизнью, которую я вынужден вести сейчас, знал, что должен встретить ее родных и разделить с ними их горе.

Марианне еще не покинула меня. Лето поджаривает снаружи стены дома, но внутри оно кажется лишь капризной тенью. Марианне может внезапно появиться в дверях кухни и улыбнуться мне. Вещи еще не тронуты. Ее вещи, которые, наверное, в большей степени были вещами Брура Скууга. Тем не менее она предпочла жить здесь и копаться в своей жизни так, что уже не смогла ее вынести. Современная Анна Каренина. Русская, которая бросилась под поезд от беспросветной тоски и ревности. Марианне волновал этот роман. Она заставила меня прочитать его перед нашей поездкой в Вену, где мы с ней поженились.

— Как женщина могла бросить своего сына, даже если она любила не его отца, а другого мужчину? — Марианне сказала это, зная, что никогда не отказалась бы от Ани, хотя уже решила уйти от Брура Скууга. Ее мучило чувство вины. В Анне Карениной она видела женщину, поступившую еще хуже.

И хотя Марианне сердилась на героиню романа за ее нерешительность и половинчатость во всем, этот роман тем не менее служил ей утешением.

Я брожу по дому Скууга и вспоминаю наши с Марианне разговоры в то время, когда мы с нею жили здесь и она, не спеша и осторожно, подготавливала меня к встрече с ее родными. А нынче меня опьяняет горе. Оно дает мне сумасшедшее ощущение счастья и близости. То, чего нам не дала жизнь, нам дает смерть. Поэтому, когда я, целый и невредимый, брожу по дому Скууга, меня мучают угрызения совести. Может быть, воспоминания о жизни до Ани, до Марианне позволяют мне смотреть на рояль и думать, что я скоро снова начну на нем играть. Лишь когда бессилие, словно тупой нож, входит мне в грудь и буквально заставляет меня упасть на колени, ко мне возвращается тоска по жизни. Меня утешает мысль о том, что нечто подобное чувствовала и Марианне. Жизнь, от которой она была готова отказаться, снова предлагала ей место. И Марианне занимала это место до следующей попытки, и до следующей, и до следующей. Жизнь все время предлагала ей место. Но когда Марианне встретила меня, она предпочла другое решение.

И я знаю, что с этой мыслью мне предстоит жить дальше. Должно быть, родные Марианне тоже так думают: лишь когда она сошлась с этим сопляком, она сумела совершить то, что хотела сделать раньше! Конечно, они должны относиться ко мне скептически, думаю я. Им интересно, кто я, играл ли я решающую роль в дестабилизации психики Марианне в последние месяцы. И я знаю, что буду смотреть на них глазами побитой собаки и даже буду чувствовать себя виноватым. Независимо от того, что руководило Марианне, я виноват в том, что не увидел и не понял этого, пока еще было время.

Я сплю в Аниной комнате. На подушке еще можно найти волосы Марианне. Ее халат висит на крючке у двери. Я засыпаю с надеждой, что она мне приснится. Но до сих пор я еще ни разу не видел ее во сне. Зато мне снится ее сестра. Она пытается мне что-то сказать. Но ее лицо словно затянуто легкой пеленой. Я прижимаю ухо к ее губам, чтобы услышать, что она говорит. Тишина.

Однако сестра Марианне добрая. Это я слышу.

Тишина никогда не лжет.

Наступает утро, я не сплю уже четыре часа. В восемь я встаю, принимаю душ, душ Марианне, который когда-то был душем и Ани, и Брура Скууга. Пытаюсь убедить себя, что все то, что я переживаю теперь, многие испытали до меня. Даже это. Я стою под душем и знаю, что должен одеться как на концерт. Костюм от Фернера Якобсена. Купленный до свадьбы, до счастья. Я достаю из рояля несколько таблеток валиума, слабо сознавая, что опять начал принимать его в средних дозах. Они заставляют пустое время течь ровным медленным потоком, без взлетов, без падений, без горя и даже без пустоты, потому что то место, где должна быть пустота, словно заполняется ватой или воском.

Я еду на трамвае до остановки Борген. На синем небе сверкает солнце. Сегодня люди загорают в Хюке на скалах. На меня все смотрят, потому что я сижу в черном, немного смешном костюме. Весной смерть всегда кажется особенно жестокой. Аварии на дорогах, которые случаются в это время года. Самоубийства. Весна пугает. Молодые парни, только что получившие водительские права, съезжают с дороги и врезаются в деревья. Кто-то, более нерешительный, тонет на мелководье, где ловил рыбу. Марианне не была нерешительной. Она довела свой план до конца. Что известно пассажирам в трамвае? О чем думает молоденькая девушка с кудряшками, блестящими губами и безупречной грудью, не стесненной бюстгальтером? Больше из уважения к семье Марианне, чем к ней самой, я оделся в черное, но молодые люди в черном всегда выглядят смешно, и Марианне запретила мне выступать на дебюте во фраке. Я чувствую себя как мормон, как новоиспеченный проповедник. Марианне бы это точно не понравилось. Она такого терпеть не могла, и я краснею, думая о том, насколько я слаб и подвержен условностям, тогда как она все время стремилась раздвинуть рамки. Что касается Марианне, я мог бы спокойно прийти на ее похороны с банданой на голове и в джинсах. И я думаю обо всем, о чем мы не успели поговорить до ее смерти, о том, что мне следует играть на ее похоронах, хотела ли бы она услышать на них какую-нибудь песню Джони Митчелл. Конечно, хотела бы! Что-нибудь из альбома «Clouds», например. Но эти дни я потратил на все что угодно, кроме подготовки к ритуалу. Поэтому и сижу в трамвае как дурак, как идиот, как человек, которому девушка без бюстгальтера под майкой кажется необыкновенно смешной. Мне в моем черном костюме, который мне уже маловат, было бы бессмысленно даже пытаться объяснить ей, что я еду в крематорий на похороны своей жены. Впрочем, даже если бы костюм был мне впору, она все равно не поверит, что мужчина, сидящий в эту минуту в трамвае наискосок от нее, был женат, что он уже взрослый, что он был мужем, став им неожиданно даже для самого себя. И уж тем более она не в состоянии понять, что целый океан отделяет ее дразнящую жизнерадостность от того, что недавно пережил я. Я вдруг начинаю злиться, потому что она сидит, как гусыня, с задумчиво пустыми глазами, прекрасно зная, что я ее разглядываю, и улыбается непонятно чему. Она — в стане нормальных людей, тогда как я принадлежу к ненормальным, к тем, которые сидят в больничной курилке. Перевес на ее стороне. Она думает, что я хочу ее. Конечно, думает! Год за годом меня, дурня, возбуждали любые женские ноги, входящие в этот трамвай, да, год за годом, независимо от внешности или возраста жертвы. С бесконечным бесстыдством я мысленно совершал половой акт с секретаршами, школьницами, уборщицами и коммерческими директорами. Неожиданно она бросает на меня недвусмысленный взгляд! Честное слово! Нужно ли мне встать, подойти к ней и сказать, что меня только что выписали из специального психиатрического отделения, что я благодарен ей за честь, но, к сожалению, именно сегодня не могу быть ее партнером по сексу? Марианне бы это понравилось. Она бы громко смеялась. А если бы я при этом еще открыл рот и показал девушке след от блесны, сцена была бы неповторимой.