«Когда мы возвращаемся из дальнего пути, то каждый раз стараемся по Невскому пройти», – слова этой бодрой песенки из ушедших советских времен всплыли в Юриной голове, когда он вдруг обнаружил себя шагающим по Лиговке в сторону Невского, хотя это и был солидный крюк. Проще было двинуть от автовокзала по Обводному до Звенигородской, выскочить на Садовую, прогуляться мимо дома на Казначейской, где Раскольников покончил со старухой-процентщицей – прильнуть, так сказать, на бегу к великой русской литературе, – и дальше направиться уже по каналу Грибоедова к Львиному мостику. Однако если ты три года безвылазно прожарился в Шарм-эль-Шейхе, а затем, как выброшенная на берег рыба, полгода обсыхал в Таллине, дожидаясь очередной спасительной волны, свидание с Питером следовало начинать с Невского. В это воскресное утро город еще спал, вонь выхлопных газов не заглушала свежий запах тянувшего с Невы холодного ветра. Казалось, где-то вдалеке распахнулась дверца гигантского холодильника. Юра вдохнул невскую ледяную сырость и задержал ее в себе, как делал еще в детстве, предвкушая приключение. В начале мая в центре устанавливалась собственная локальная температура, на несколько градусов ниже той, что была на далеких от воды северных и южных окраинах, и учебный процесс в эти дни резко замедлялся. До учебы ли было, когда по Неве потоком шли сокровища, принесенные с Ладоги! Пик «ледоходной болезни» пришелся на пятый класс, когда школа на неделю превратилась в пункт сбора и обмена трофеями, добытыми с проплывавших по Неве льдин. Однажды они, желая пугнуть девчонок, притащили ржавую зажигательную авиабомбу, и директриса вызвала саперов. Оказалось, что зажигалка была пустой и служила кому-то на Ладоге бакеном, но административные меры были приняты: в следующем году Нева уже не вызывала такого ажиотажа. А может, все дело в том, что они просто выросли, не передав свою страсть по наследству новым поколениям младшеклассников.

Юра представил, как по реке идет, напирая на быки перед мостами, мощный ладожский лед, уже потерявший в городской черте свою природную окраску, побитый цивилизацией, оскорбленный набросанными на него пустыми пивными банками и пластиковыми бутылками, но еще хранящий свою дикую силу. Льдины в детстве казались ему зоопарковскими белыми медведями, сбежавшими из вольера и теперь пробирающимися к себе на родину на Северный полюс. А где его родина? Этот город, часть незнакомой страны под названием Россия? Или, может, игрушечный Таллин, столица столь же чуждой ему Эстонской Республики? «Наша родина везде – на тридцатиметровой глубине», – как написал ему в поздравительной открытке в прошлом году в Шарм-эль-Шейхе коллега, инструктор по дайвингу Серега с Украины, еще один продукт советской цивилизации, подаривший себе на день рождения гражданство маленькой банановой республики, успешно торговавшей по всему миру своими не требующими западных виз паспортами.

Невский, перетянутый рекламами-растяжками, заляпанный разноцветными вывесками бутиков и обменников, вызывал чувство жалости. Он напоминал европейского профессора, который давно попал в плен к дикарям и теперь, потеряв всякую надежду на освобождение, натужно подражает их облику. За три года, насколько Юра помнил, естественная экспозиция под названием «Вперед, к капитализму!» успела почти полностью обновиться. Там, где раньше было кафе, уже красовались мускулистые манекены магазина спортивной одежды, место лопнувшего банка занял некий фонд со столь респектабельным названием, что это вызывало подозрения в его долговечности. У дверей еще закрытой аптеки (эти заведения повылезли вдруг в несметном количестве, поддерживаемые обуявшей людей страстью к самолечению – симптомом коллективной психической травмы) расположилась на отдых стая бродячих собак. Старые знакомые, они были здесь и в прошлый его приезд, давая хоть какое-то ощущение стабильности. Правда, вывеска над ними тогда была другая – кажется, «Казино».

А вот и Фонтанка. «Фон Танка», – выплыло из прошлого. «Все думают, что Фонтанка так названа потому, что отсюда брали воду для фонтанов Летнего сада, – заговорщицки просвещала его когда-то бабка, – но твой дедушка выяснил, что на самом деле речку назвали в честь японского поэта, побывавшего при дворе Петра Великого. Он поразил императора стихотворением, танкой, и тот присвоил ему баронский титул «фон», дав имя «Танка». Потом это, конечно, забылось. Людям свойственно все упрощать».

Зачем сейчас бабка вызвонила его из Таллина? Как всегда, она была интригующе загадочна, отказавшись сообщать о деле по телефону. В другое время Юра отговорился бы срочными делами, но сейчас ему так захотелось вырваться из плесневелого закутка букинистического магазинчика, где он приходил в себя после своей шармэльшейховской катастрофы, что бабкин звонок показался спасением. Что угодно, лишь бы не очередной унылый день копеечной торговли потрепанными женскими романами и детективами, каждый из которых он брал за шкирку и встряхивал на предмет обнаружения застрявшей между страниц любопытной закладки: старой упаковки от опасной бритвы, бутылочной наклейки или редкого бумажного фантика. Коллекционеры иногда платили за эту ерунду больше, чем мог дать целый шкаф, набитый разномастной книжной макулатурой.

Знакомый четырехэтажный желтый дом у Львиного мостика. Львы на месте – стоят, вцепившись зубами в стальные тросы. Сколько ночей в детстве он вскакивал с кровати, чтобы застать их покидающими свой пост! Пару раз он даже заснул у окна, ожидая чуда, и обычно строгая бабушка в тех случаях даже не подумала ругать его за нарушение режима. Еще бы, ведь своим поступком он оживлял великую тень! По дедовой легенде – опять же, в изложении его верной оруженосицы-бабушки – звери один раз в год выплевывали цепи и отправлялись охотиться на кошек. Отпускную давал им заколдовавший их африканский шаман, оказавшийся проездом в Петербурге. Он поиздержался и потому взялся отлить чугунные фигуры для мостика. Колдуну было лень заниматься чуждым ему делом, а может, он и не умел, вот он и украл в цирке-шапито львов, обратив их в изваяния. Мама запомнила, что шамана звали Орт. Бабушка рассказывала, что дед, кормя с ложечки капризную малышку, требовал: открой рот, открой рот, не то придет шаман и заберет тебя. «Рот» в детском сознании трансформировался в «Орт». Страшный африканский колдун получил имя.

На входных дверях рядом со стандартной металлической табличкой с номерами квартир красовалась нарисованная мелом девятка. Странно, но все, что так или иначе оказывалось связанным с дедом, приобретало печать вечности, даже эти каракули мелом. На самом деле бабушкина квартира числилась под седьмым номером, но посторонний, пожелавший ее посетить, упирался в наглухо заколоченную дверь, которая вела в крошечную подсобку, принадлежавшую ЖЭКу. А бабушка жила этажом выше, в безымянной квартире под «нелегальным» девятым номером. Путаница произошла в начале пятидесятых, когда дом, пострадавший от авиабомбы, поставили на реконструкцию. По документам нынешняя подсобка прошла как седьмая квартира, а бабушкино жилище вообще выпало из плана. Когда она в 1953 году, после смерти Сталина, вернулась из ссылки домой, что-то менять уже было поздно: бюрократическая стена оказалась непреодолимой. «Настоящий» номер квартире так и не присвоили, и почтальоны-новички, не знакомые с кафкианской ситуацией, упорно совали корреспонденцию, адресованную гражданке Ольге Николаевне Берг, в жилконторовский ящик. Меловая девятка на парадной и соответствующий почтовый ящик появились в результате усилий МГБ. Даже это могучее ведомство не сумело пробить бабушке официальный номер, добившись лишь эрзац-девятки. В 57-м, когда Ленинград наводнили иностранцы, направлявшиеся на московский фестиваль молодежи и студентов, в бабушкину безымянную квартиру позвонил некий швед. Он говорил по-русски с каким-то уж чересчур старательным акцентом, передавал ей приветы от мужа, который официально числился пропавшим без вести с 1942 года, и соглашался переправить тому письмо. Бабушка сразу заподозрила, что это «швед с Литейного», иначе дальше подсобки под седьмым номером он бы не дошел, но нейтральную записку написала. А вскоре в Первый медицинский, где она преподавала, явился «один из этих», подтвердил, что ее муж жив, и предложил завязать с ним переписку. «Вы – советский научный работник и должны нам помочь вернуть супруга на родину, – инструктировал Ольгу Берг обладатель серого китайского плаща, в которых в те годы любили расхаживать «эти». – Александр давно вас забыл, иначе не променял бы такую красивую женщину на заграницу, но он человек романтический и любит Ленинград. Давите на ностальгию, припоминайте ваши любимые уголки – ну, не мне вам рассказывать, как излагать. Мы знаем, что вы человек литературно одаренный. Мы найдем способ передать ему ваше письмо».