Гиппиуса над употреблением в летописной традиции личных форм простого прошедшего времени глагола «речи», которые эволюционировали от атематических (рѣхъ, рѣсте, рѣша и т. д.) к тематическим (рѣкохъ, рекосте, рекоша), что заметно в позднейших интерполяциях в текст ПВЛ и в НIЛМ, где атематическая форма «и вставше ркошя новгородци», употребленная в рассказе НIЛМ о новгородском восстании 1015 г., по словам исследователя, может сигнализировать о его принадлежности «к текстологическому пласту, отличному от того, к которому относится большая часть повествования Начальной летописи за X век»[132]. Если после 1012 г. в развитии летописной традиции из-за начавшихся в семье Владимира междоусобиц произошел перерыв, во время которого в употребление наряду с атематическими формами данного глагола вошли тематические, это обстоятельство может удовлетворительно объяснить отсутствие в древнерусском летописании информации о польско-русской войне 1013 г.

Нельзя исключать, что в процессе развития летописной традиции лакуна в описании событий конца X – начала XI в. заполнялась с помощью различных дополнений, но можно предположить, что сюжет о Ярославе являлся продолжением первого варианта рассказа о распределении княжений Владимиром, который, вероятно, выглядел так: «И посади Вышеслава в Новегороде, а Изяслава Полотьске, а Святополка Турове, а Ярослава Ростове; умершю же [стареишему?] Вышеславу Новегороде, посадиша Ярослава Новегороде, Всеволода Володимери, Мьстислава Тмутаракани. Ярославу же сущю Новегороде и урокомь дающю Кыеву две тысячегривне от года до года, а тысячю Новегороде гридемъ раздаваху, а тако даяху [вси] посадници новъгородьстии, а Ярославъ сего не даяше [к Кыеву] отцу своему. И рече Володимеръ: „требите путь и мостите мостъ, – хотяшеть бо на Ярослава ити, на сына своего, но разболеся“». В рамках подобной реконструкции можно решить несколько проблем: во-первых, логически объяснить ретроспективный характер перечня князей, который первоначально мог заполнять лакуну между вокняжением Ольдржиха и мятежом Ярослава и последующими событиями, но позднее был перенесен в статью 988 г., рассказывающую о более важном для древнерусских интеллектуалов событии – Крещении Руси; во-вторых, понять, каким образом Ярослав мог оказаться в Новгороде и откуда мог взяться Святополк, появляющийся в качестве действующего лица в летописной статье 6523 (1015/16) г., которая имеет неоднородный сюжетно-структурный характер. Среди ее составных частей можно выделить: 1) продолжение рассказа о Владимире и Ярославе; 2) «похвалу» Владимиру «как новому Константину»; 3) повесть «Об убиении Бориса и Глеба» или «Об убиении Бориса и Глеба»; 4) «похвалу» князьям-страстотерпцам, содержание которой, как отметил П.В. Голубовский[133], заимствовано из церковной службы Борису и Глебу); 5) сообщение об убийстве Святослава Древлянского («Святополкъ же сь оканьныи и злыи уби Святослава, пославъ вгоре Угорьстей, бежащю ему в Угры.»); 6) «Рассуждение о князьях», основанное на книгах пророка Даниила, Екклесиаста и Исайи, которое осуждает «высокоумные» помыслы Святополка; 7) рассказ о войне Ярослава со Святополком.

Историю изучения этих фрагментов ПВЛ можно представить следующим образом. Основания для предположения о наличии здесь двух текстологических пластов были высказаны в начале 1850-х гг. С.М. Соловьевым (который обратил внимание на два текстологических «шва» в статье 1015 г. – верхний, от слов: «Святополкъ же седе Кыеве по отци своемь, и съзва кыяны и нача даяти имъ именье. Они же приимаху и не бесердце ихъ с нимь, яко братья ихъ беша с Борисомь», и нижний, перед словами: «Святополкъ же оканныи нача княжити в Кыеве, созвавъ люди, нача даяти овем корзна, а другым кунами и раздая множьство»)[134]. В 1890 г. наблюдение Соловьева было развито Н. Левитским, который дал этому факту следующее объяснение: «Под руками летописца были два „сказания" – одно об убиении Бориса и Глеба, другое – о войнах Ярослава со Святополком, оба начинающие рассказ с захвата Киева и великого княжения Святополком, но трактующие о разных предметах. Не имея возможности составить из этих двух сказаний одно цельное повествование, летописец стал вписывать в свой ежегодник каждое отдельно, но, закончив первый рассказ об убийстве Святополком своих трех братьев и не умея связать с ним второй рассказ, который, подобно предыдущему, начинался событиями, непосредственно следующими за смертью св. Владимира, он не мог поступить иначе, как повторив слова о вступлении Святополка на великокняжеский престол»[135]. Точки зрения С.М. Соловьева придерживался и М.С. Грушевский[136]. Согласно гипотезе А.А. Шахматова, повесть «Об убиении» (по терминологии исследователя – летописное сказание) появилась в «Древнейшем своде 1037–1039 гг.», затем была распространена в Новгороде известиями о Ярославе Мудром, подверглась переработке в «Начальном своде 1093–1095 гг.», а при составлении ПВЛ в начале XII в. дополнена вставками из Паримийника[137]. Позднее С.А. Бугославский высказал предположение, что первоначальный вариант летописного рассказа о Борисе и Глебе, возможно, предназначался для чтения в церкви[138]. Представление об ее вставном характере было поддержано А.А. Шайкиным[139]. С.М. Михеев, опираясь, с одной стороны, на наблюдение С.М. Соловьева, а с другой – на текстологические построения А.А. Шахматова, предположил, что сообщение о княжении Ярослава в Новгороде в статье 6522 (1014) г. могло быть связано с фразой: «бе живя съ князи околними миромь: съ Болеславомь Лядьскымь и съ Стефаномь Угрьскымь, и съ Андрихомь Чешьскымь», а вставками в первоначальный текст, читающийся в статьях 6522–6524 гг., помимо указанной дублировки являются: 1) даты в начале каждой статьи; 2) сообщение о намерении Владимира пойти в поход на непокорного сына Ярослава, не реализовавшемся вследствие его внезапной болезни; 3) сообщение о присутствии при Владимире Бориса, отправленного в поход на печенегов; 4) дата смерти Владимира[140].

Учитывая вышеизложенное, можно думать, что непосредственное продолжение статьи 6522 (1014) г., помещенное под 1015 (6523) г., читалось так: «Ярославъ же, пославъ за море, приведе Варягы, бояся отца своего. Но Бог не вдасть дьяволу радости. Володимеру бо разболевшюся». Первая часть следующей фразы: «Умре же на Берестовемъи потаиша и, бе бо Святополк Кыеве» – вступает в противоречие с последующим рассказом: «Ночью же межю [двема] клетми проимавше помост, обертевше в коверъ и, ужи съвесиша на землю, възложьше и на сани, везъше, поставиша и в святей Богородици, юже бе създалъ самъ. Се же уведевьше людье, бещисла снидошася, и плакашася по немь [и] боляре, аки заступника ихъ земли, [и] убозии [испр. по Р., А.] акы заступника и кормителя. И вложиша и в корсту мороморяну схраниша тело его с плачемь». Этот текст в начале XX в. стал предметом полемики А.А. Шахматова с Е.Е. Голубинским, а сравнительно недавно привлек внимание Ю. Писаренко. Голубинский полагал, что этот фрагмент заимствован летописцем из дефектного фрагмента «Сказания Борису и Глебу», которое, согласно конъектуре исследователя («како Святополкъ потаи смерть отца своего, и како бояре, въ нощь проимав помостъ…»), следовало понимать в том смысле, что враждебные Святополку бояре, дабы