Сержант во все это время молчал, только сидел на двуногом барном табурете и злобно скалился, глядя в землю, как будто не мог дождаться окончания всех этих элоквенций, занять позиции и сделать то, для чего нас сюда послали. Иными словами, закончить то, что было начато ополчением. Генрисон сказал, что они хотят окончательно очистить эти земли, а майор тогда промолчал. Он только кивнул без единого слова, по своему обыкновению, и лицо у него было вроде как красивое и благородное, особенно если сравнить с Генрисоном, у которого лицо было очень странное и почернелое, словно он слишком много капсюлей с порохом перекусал. Потом горожане преподнесли кавалеристам бочонок виски, и мы допоздна пили его и играли в карты, и, конечно, между нами вспыхивали драки, и людям было нехорошо, как отравленным псам.

Мы с Джоном Коулом поплелись, шатаясь, на жесткие койки, но, зная, что подушкой нам будет виски, притормозили у места, где нам велено было справлять нужду, у внешней стены форта. Наверху стены стоял часовой, но мы видели только черную сгорбленную спину. Может, он вообще спал, судя по этой спине. Майор как раз закончил и затягивал шнурки ширинки.

– Спокойной ночи, майор, сэр, – сказал я, обращаясь к темному очертанию его плеч.

Он посмотрел на нас. Я отдал ему честь, как положено. Он так наклюкался, что голова нетвердо сидела на плечах. Он, кажется, был в ярости. Он кое-как отсалютовал в ответ, потряс головой, а потом посмотрел наверх, на звезды.

– Вам нехорошо, майор, сэр? – спросил я.

– Далековато идти ради краденого мула, – произнес он с яростью, что твой актер на сцене.

Потом он забормотал, я расслышал имя «Генрисон» и что-то про письма к полковнику, варварское обращение, убийство поселенцев и проклятую ложь. Но эта речь, похоже, была обращена к стене. Майор неловко перешагивал, стараясь не попасть ногами в раскисшую грязь. Три сотни человек могут ту еще трясину развести. И запах был ужасный, я не знал, как часовые это выдерживают.

– Далековато идти ради краденого мула и взбучки, – сказал майор с ударением на последнее слово, как будто взбучку хотел устроить Генрисону.

Мы помогли ему добраться до его собственной койки, а потом направились к своим.

Хороший он человек, этот майор, изрек Джон Коул с непререкаемостью пьяного.

Потом мы тихо потрахались и уснули.

Наутро мы встали с первыми лучами, несмотря на варварство, которому подвергли свои тела в прошедшую ночь. Было холодно, как в темном сне, потому что год подходил к концу и солнце не так уж старалось светить, как раньше. На всей земле, куда хватало глазу, лежал иней, и мы видели огромные саваны изморози на секвойях, растущих поблизости. Длинные низкие холмы поросли колышущейся травой, где деревья попа́дали или их порубили, кто там разберет. Нам сказали, что ехать часов четырнадцать. Разведчики, похоже, знали дорогу – получили указания от ополченцев вчера вечером. Нам сказали, что ополченцы выехали вперед еще затемно, и это сильно разозлило майора. Он тряс головой и проклинал штафирок. Ну что ж, наши мушкеты были заряжены, желудки полны, и мы в целом одобряли предстоящее нам дело. Будущая боль в спине после долгого путешествия на запад нас как-то не очень беспокоила. Когда долго едешь верхом, хребет стачивается, пока в ягодицах не накопится запас костяной муки. Во всяком случае, такое у меня было ощущение. Каждая яма на дороге, каждый неверный шаг коня посылает тебе в спину разряд боли. Но подо мной тогда был гладкий серый скакун, не на что пожаловаться. А вот под Джоном Коулом – унылая кобыла, натуральная кляча. Приходилось рвать ей рот удилами, чтобы добиться своего. Она умудрилась где-то в пустыне скинуть шпрунт, так что теперь могла задирать и опускать голову как угодно. Но Джон Коул терпел. Лошадь была черная, как ворона, и ему это нравилось.

Дыхание трехсот коней в холоде раннего ноября образует странный клубящийся туман. Теплые тела исходили паром от усилия. Нам велели держать строй, но древним секвойям на это было наплевать. Они разделяли нас, отрезая друг от друга, словно сами двигались с места на место. Иные были так велики, что можно полсотни лошадей привязать. Неведомые американские птицы кричали меж ветвей, и мириады крупиц инея сыпались с высоты. То и дело в лесу что-то трещало, словно из мушкета стреляли. Мы тут совершенно не были нужны этим деревьям. Они явно занимались своими делами. Мы страшно шумели, лязгая на ходу сбруей, шпорами, снаряжением – чем попало; копыта скользили и колотили по земле, но сами кавалеристы почти все время молчали – по большей части мы ехали в безмолвии, словно сговорившись заранее. Но это деревья заставляли нас молчать. Майор сигналил руками, и его команды передавались дальше по линии. Впереди что-то происходило – мы это почувствовали раньше, чем увидели. Нас вдруг охватила ужасная нервозность – я будто слышал, как наши кости стягиваются, закрываются, сердца стали пленниками в груди, рвущимися на волю. Люди кашляли, желая очистить горло от слизи испуга. Мы слышали впереди могучий шум огня, словно десять тысяч скворцов трещали одновременно, и сквозь деревья виднелись яростные желтые и красные языки пламени и огромные выбросы черного и белого дыма во все стороны. Наконец мы выбрались из лесу. Огонь горел на дне широкой низины. Там стояли четыре или пять больших домов из бревен секвойи, и только один из них горел, в одиночку создавая бурю огня и дыма. Майор велел нам рассыпаться по низине, словно собирался пойти в атаку на пожар. Затем нам велели спускаться вниз медленно, шагом, с мушкетами на изготовку. Горожане, кажется, были повсюду – они бежали вдоль индейского укрепления, крича друг на друга, и скоро я увидел Генрисона с горящим факелом в руке. Уж не знаю, что там была за работа, но все суетились, как законники. Скоро мы приблизились, и Генрисон подошел к майору поговорить, но я не слышал его речи. Затем нас разбили на отряды и сказали, что индейцы засели в рощицах по правую сторону. Мы пришпорили лошадей, а земля шла под уклон, и нам казалось, что мы летим. Рядовые Перл и Уотчорн были рядом со мной, как обычно, а потом начался густой подлесок, и нам пришлось спешиться, и несколько десятков человек двинули в лес ногами. Потом раздались крики, кто-то звал, кто-то отчаянно визжал. Мы примкнули штыки к мушкетам и помчались вперед, стараясь избегать пружинистой поросли. Дым от горящего индейского дома заполнил все кругом, и рощу тоже, каждый уголок, так что мы почти ничего не видели и глаза ужасно щипало. Мы видели силуэты индейцев и кололи их штыками. Мы сноровисто кололи кишащие кругом тела, стараясь убить все, что двигалось в дыму. Два, три, четыре тела упали под моими ударами, и я был изумлен, что в меня никто не стреляет, изумлен скоростью и ужасом своей работы и упоением – сердце уже не колотилось, а пылало у меня в груди, как огромный уголь. Я колол и колол. Я видел, как колет Джон Коул. Я слышал, как он пыхтит и ругается. Мы хотели обездвижить, уничтожить врага, чтобы самим остаться в живых. Каждый миг я ждал, что вот сейчас знаменитый томагавк раскроит мой ирландский череп или расплавленная пуля пронзит мне сердце. Но ничего не происходило, кроме нашего дикого сопения и ударов штыка. Мы боялись стрелять из мушкетов, чтобы не перебить друг друга. Потом вся работа как будто оказалась сделана, и тогда мы услышали плач выживших и ужасные стоны раненых. Дым рассеялся, и мы наконец начали различать что-то на поле боя. И тогда мое сердце сжалось в клетке из ребер. Нас окружали только женщины и дети. Ни одного воина среди них не было. Мы ворвались в укрытие скво, где они пытались спастись от пожара и резни. Я был испуган и странно зол, но больше на себя, зная, что испытал странное удовольствие от атаки. Я словно выпил шесть стаканов виски за раз. Уотчорн и Перл тащили женщину в кусты. Я знал, что они хотят ею потешиться. Я хорошо знал. Младенцев, выпавших из рук матерей, теперь тоже кололи и убивали, как всех остальных. Солдаты трудились, пока у них не устали руки. Уотчорн и Перл вопили, удовлетворяя свою похоть, а потом снова безжалостно убивали. Пока не примчался майор, вопя громче всех, с подлинным ужасом на лице; он яростно выкрикивал приказы, желая положить конец происходящему. И вот мы все встали, переводя дух, холодный пот лился по усталым лицам, глаза сверкали, ноги подгибались – словно псы, которые только что зарезали стадо ягнят.