местами поросла мхом, там появились три молодых дерева. Именно деревья запомнились больше всего – так необычно видеть их прямо на зданиях. Мне сразу живописно представляется, как этот могучий дуб наберется соков, окрепнет и однажды разрастется настолько, что проломит этот дряхлый кирпич, поглотит корнями, и от этой ветхой развалины не останется ничего. А пока что меня приветствовал молодой росток, мерно покачивающийся на ветру подле своих собратьев.

В детстве я с легкостью перебралась бы через эту условную ограду, но меня буквально снимали с решетки на полпути, точно шкодливого котенка, который вскарабкался по лестнице. Взрослые запрещали там играть. Не то чтобы это был самый горький запрет, но почему-то въелся в память.

И что же сейчас? Запретов не было, как не было и забора. Дерево свалило его. Оно рухнуло то ли от ветра, то ли из-за того, что попросту переросло само себя и обрушилось под собственным весом, – неизвестно. А известно было одно – теперь меня ничего не держит, и я могу переступить запретную черту.

Манившее очарование запустения и пышного цвета быстро сменилось разочарованием. Я тяжело вздохнула и опустила плечи, когда оказалась перед стальной дверью. Ржавчина подкрадывалась долгие годы и, уже не таясь, запятнила по всему полотну, напоминая старческие пятна.

Раз я здесь, раз уже стою перед дверью, до которой буквально рукой подать, почему бы не попробовать? Почему бы не проверить, открыта ли она? Не знаю, на что надеялась больше – на то, что обитель впустит меня или же останется безмолвной затворенной загадкой. Я положила руку на жестяную ручку и дернула на себя, затем от себя. Ничего.

Немного повозившись, запыхалась на удивление быстро. Кажется, прогулка утомила меня куда сильнее. Восстанавливая дыхание, я ощущала, как каждый глубокий вдох наполняет все нутро чем-то дурманно-травянистым. Как много усилий пришлось бы приложить в городе ради одного такого вдоха полной грудью. Воздуха было слишком много. И даже не воздуха, а чего-то растворенного в нем. Жизни. В нем была сама жизнь, и я жадно хватала ее носом и ртом. Этот летний лес должен войти в мое сердце, разрастись, заполнить все собой, до боли в груди. Я прикрыла глаза, представляя, как три зеленых гибких росточка уже не отвечают колыханию ветра. Их крепкие корни силятся, оплетают сердце, закрывают его полностью, не оставляя просвета. В тот миг в моей голове загорелось ясное и пламенное желание такой силы, что непременно вырвалось бы из моего сердца, и я бы сказала его вслух, если бы не резкий звук.

Оглушительный гром раздался не то прямо за дверью, не то в самой двери. Ноги сами отнесли меня на пару шагов прочь от ржавой громадины. Кажется, мои старания не прошли даром и были услышаны. Ворчливый скрежет разнесся по лесу, этот чудовищный рев заставил меня закрыть уши. Где-то вдалеке закричали птицы и взмыли прочь.

Когда эта скрежещущая мерзость стихла, я заглянула внутрь. Ну точно склад. Что это еще могло быть? Я оглядывала это здание, похожее на сотни других, как вдруг мое сердце замерло. Понятно, почему дверь была не заперта. У стены согнулась широкая спина в клетчатой рубашке. Полоса пота тянулось вдоль нее вниз. Головы видно не было. Я стала догадываться, что мне стоит уйти, а когда заметила самодельный обрез на земле, сомнений не осталось.

Слишком круто обернувшись, подняла шум, задев ногой какой-то осколок не то плитки, не то еще чего. Все, что сейчас было важно, – тот факт, что поднялся шум и я была замечена. Сердце ушло в пятки.

– Эй, эй, не бойся! – раздался голос.

Мужичок даже не выпрямился, а просто встал в полный рост. Ружье так и осталось лежать у него под ногами.

– Да в нем-то что толку? Я так, для виду! – сказал он.

Он вытер потное лицо рукой. Я видела второй подбородок, сутулые плечи и если не горб, то так, горбик. Какое-то время ни он, ни я не шевелились. Мы не хотели напугать ни себя, ни друг друга.

– Ты не видела кусок? – спросил мужичок, уперев руки в боки и подняв голову вверх. После этого потер шею, пытаясь ее размять. Бог знает, сколько времени он сидит тут, вот так вот скрючившись.

– Какой кусок? – спросила я.

Он поджал губы и почесал грудь. Затем похлопал себя по карманам, снова упер руки в боки и стал оглядываться.

– Кусок, кусок, кусок… – бормотал на выдохе.

– Кусок чего? – спросила я.

Вдруг он взглянул на меня, жалобно и недоверчиво. В нем одновременно была старческая обреченность столетнего деда и слезная наивность малолетнего дитя. Он точно болен, хотя не выглядит опасно.

– Поверишь? Мне никто не верит, – обиженно протянул он.

– Скажите, что вы ищете? – спросила я.

Какое-то время он мялся и выглядел потерянно. Наконец ему хватило решимости. Подошел ко мне, боязливо обернувшись назад. Никого.

– Оно давно у меня его забрало, – начал он. – Мне никто не верит, но я точно знаю, что, нет-нет, кого видел! Там, на дороге, я впервые это увидел… Оно всегда было рядом, оно качалось на моей шее – чую, скоро горб вырастет! Но оно никогда не было так близко, как тогда, на дороге! Знал я, знал, нельзя в таком состоянии садиться за руль, но что-то… не что-то, я знаю, что это было, что заставило меня сесть, несмотря на то, что я… Повезло, что никого не угробил. И «Скорая» быстро приехала – славные парни! Но пока я лежал, видел, как оно пришло! И вот чую – оно заберет меня! Меня целиком! Но нет, оно забрало лишь кусок… И с тех пор все стало еще хуже, намного-намного хуже! Я жду, каждый день и каждую ночь жду, чтобы оно вернулось, чтобы оно отдало мне кусок, я чувствую, как часть меня, живая и горячая, бьется где-то там, в чужом холодном теле! Пусть оно уже явится, пусть вернет мне то, что взяло или заберет уже оставшееся!

Я слушала этот поток, чувствуя собственную беспомощность. Он болен. Очень сильно. Он ни разу не прикоснулся, не посмотрел в сторону ружья – а я-то не сводила с него глаз. Мне было так жаль этого чудака. Когда я говорю что-то, то жду ответа. Эти слова точно требовали чего-то в ответ.

– Я тебе верю, – не найдя ничего другого, молвила я.

Как преобразилось это лицо, плоское и глуповатое, но такое светлое и наивное! Светлая радость наполнила мое сердце. Он вздохнул с облегчением.

– Ох… ты… – Шмыгнув носом, мужичок указал на дверь. – Наверное, неохота впотьмах добираться?

Сведя брови, я поглядела на высокие окна. Этот свет видела, когда просыпалась после тихого часа. Я не знала, сколько времени, но понимала, что уже скоро будет смеркаться. Всегда просыпала эту грань между днем и вечером, так что это время всегда заставало врасплох, как и сейчас. В растерянности, я натянуто улыбнулась, кивнула добряку-горбуну, бросила последний взгляд на оружие… Мой растрогавшийся незнакомец продолжал шмыгать носом, руки его оставались пустыми. Увидеть ружье не так страшно, страшно потерять из виду.

– Кусочек, кусочек, кусочек… – продолжил бормотать меж тем мужичок, неторопливо топая к соседней стене.

Он сел на корточки, спиной ко мне, почесал себе грудь и продолжил что-то искать на полу, согнувшись еще сильнее. Было не по себе. Оставить больного человека здесь – опасно, оставаться самой… Что опасней – уйти или остаться? Остаться с кем? Может, это он только сейчас безобидный? Он продолжает бормотать, раскачивается…

Уйти. Убежать. Тут недалеко, я смогу. Здесь все слышно, есть соседи. И это дача, тут есть люди. Это не как в тот раз, это не тот поход с незнакомцами. Боже, как вспоминаю об этом – мурашки по коже! Проклятая глушь, хочется пить, и кажется, что за горой вот-вот откроется нормальная дорога. Но дороги не было вообще никакой. Пришлось карабкаться по поваленному дереву, как по мосту. Руки и ноги дрожат от изнеможения. У этой белобрысой нога замотана пакетом и начинает преть. Ну почему она не может немного потерпеть? Нам всем было очень тяжело. Мы стали как звери. Мы были хуже зверей. Но мы справились. И сейчас я справлюсь.

Да?.. Отдышавшись, стою на крыльце своего дома. Никого не было. Никто не гнался за мной, не следил. Меня удивило, как быстро стемнело – даже цикады не успели запеть, а этих тварей не обманешь.

– Тебе не холодно? – спросила мама, выходя с пледом на крыльцо.

Улыбка расплывается сама собой. Плед из детства! Я не помню, когда и где его потеряла! А он все это время был на даче. С большим удовольствием кутаюсь в него, не столько ради тепла, сколько ради