Он аккуратно вернул черный камень в суму и спрятал глубоко в рюкзак.

Уже после обедни к центральным воротам монастыря Иоанна Русского вышел не инок Ермолай, а подстриженный, гладко выбритый мужчина в стеганой куртке, джинсах и дорожных ботинках на высоком прочном протекторе. Казалось, он стал еще выше и крепче. Мирское одеяние словно вдохнуло в него новую жизнь. Его спутница сестра Светлана невольно залилась румянцем. А настоятель отец Емельян, посмотрев на Лаврова, а затем на Светлану, почему-то загрустил:

— Помни о долге, чадо. И не греши… чрезмерно. — И тут же закашлялся.

— Благослови, отец! — только и ответил Виктор.

Емельян осенил Виктора крестным знамением.

— Благословляю раба Божьего инока Ермолая на дело православной церкви нашей во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

— Ну вот и все, — выдохнул Лавров. Но не тут-то было…

Высокая нота лошадиного «И-го-го!» донеслась из-за спины. Послушник Захар держал за повод маленькую гуцульскую кобылку Мелари.

— Ты чего это, окаянный! — в сердцах крикнул настоятель Захару.

— Да я что, отче! — оправдывался молоденький послушник. — Она сама меня сюда привела! Как чумная с утра.

— Проститься пришла! — воскликнул Виктор, подошел к кобыле, встал на колено и обнял свою любимицу за шею.

Она фыркала, топала копытом и терлась пушистыми ресницами о его щеку. Минутное прощание бывшего инока с кобылкой было настолько трогательным и будоражащим, что даже у настоятеля Емельяна в глазах стояли слезы.

— Ну, пора! — выпалил срывающимся голосом Виктор, поцеловал «гуцулку» в щеку, встал и зашагал прочь, кинув Светлане: — Пойдем, сестра!

Не оборачиваясь, они быстро вышли за ворота и через считаные минуты скрылись за холмом.

1

Эта зима выдалась небывало холодной. Почти каждую ночь было страшно выходить на улицу — ноги в тонких сандалиях мерзли. Но жители Иконии такого слова не знали — «мерзнуть». Страшно им было оттого, что пальцы на ногах и руках становились невероятно холодными и, казалось, вот-вот остановится сердце. Горожане болели через одного — кашляли, чихали, не могли дышать носом. Эта болезнь передавалась быстрее, чем бесплатные лепешки нищим в дни благодати.

Каждую ночь седели верблюды; правда, с первыми солнечными лучами их седина таяла, что не могло не радовать взволнованных хозяев. А кто-то из торговцев рассказывал: Бог настолько разгневался, что в глубине степей усыпал все белой мукой, мокрой и такой холодной, что можно лечь на нее и умереть… Да что говорить! Даже птицы улетели неизвестно куда! Это было похоже на светопреставление, о котором говорили древние.

И только старец Метушеллах, побывавший в рабстве у русов, где-то там, далеко за Боспором Фракийским, показал, как не умереть от холода, первым сделав глиняную печь. Но все равно это мало успокаивало. Бог явно за что-то гневался, и во что это могло вылиться дальше, не знал никто.

В тишине медленно засыпающего города слышались отдаленный треск костров и перебранки караванщиков, пригнавших верблюдов, груженных товарами, с берегов Тигра, Евфрата и Сирийского моря. Жадные беи не хотели платить высокую ночную пошлину за въезд, и по обыкновению караваны заночевали у стен города.

Девушка в шелковой куфии и длинной льняной рубахе до пят, озираясь, подошла к одному из добротных каменных домов и, прильнув к стене, маленькими шажками медленно приблизилась к резному узорчатому окну. Кожаные сандалии брата были непомерно велики ей и норовили соскочить с ноги, но она не сдавалась. Что заставило девушку из богатой семьи переодеться мужчиной, выйти из дому в кромешную тьму, да еще в такой холод, и, крадучись, словно злоумышленник, проскользнуть мимо ночных римских постов в район, где она ранее никогда не бывала?

Уже третьи сутки по Иконии ползли слухи, что в город тайно прибыл некий богослов, ученик Иешуа — Павел. Он, бывший раввин, гражданин Рима и дознаватель Иерусалимского синедриона, пошел против воли императора и примкнул к страшной секте христиан — стал учить, напутствовать и исцелять именем Господа. За вольнодумцем охотилась едва ли не вся Римская империя, но каждый раз он ускользал, будто умел проходить сквозь камень, убегать по воде, улетать по воздуху. Говорили также, что однажды ему удалось уйти от погони, превратившись в песок и слившись с пустыней. Конечно, лгут… А может, и не лгут?

Отец строго-настрого запретил Фекле думать и даже говорить об этом смутьяне. Но как не думать, когда людская молва разнесла, что благодаря Павлу старый торговец орехами, которого даже самые древние жители города знали незрячим, вдруг взглянул на мир молодыми, чистыми, как небо, глазами?

Присутствовать на мужских собраниях было строго запрещено, но дочка состоятельного и очень уважаемого горожанина стремилась попасть на проповедь, и это ей удалось, хоть и тайно, хоть и стоя за окном. И — о чудо! Она услышала голос Павла Тарсянина:

Слова, которые все христиане мира назовут первой молитвой Господу, доносились из уст того, кто навсегда останется для верующих «языческим» апостолом, никогда не видевшим Иешуа, но заслужившим свой титул беззаветной верой и мудростью.

Слушая Павла, девушка дрожала. Нет, это был не холод. Впервые в жизни она почувствовала силу, силу духа, всем своим существом, каждой клеточкой своего тела.

Она родилась восемнадцать лун назад, и единственной, кто понимал «странноватую» Феклу, была ее мать, гречанка Аделфа, которая и дала дочери имя[6]. Но что могла знать девочка, выросшая в семье отца-язычника, который не признавал Христа и гневался всякий раз, когда жена упоминала о нем? Мало того, он возненавидел Аделфу за ее убеждения. И назвал одну из самых красивых женщин Иконии страшилищем. Дочку же называл по-своему: Фазият.

Аделфа украдкой учила дочь тому, что могла, но, на беду, ушла из жизни очень рано. Фекле было всего восемь лет, когда рабыня Сая прибежала из покоев матери со слезами на глазах и рассказала, что нашла Аделфу мертвой, упавшей с высокой кованой лестницы… С того дня девочка замкнулась, перестала играть с детьми и улыбаться соседям. Отец смотрел на нее как на товар и только ждал, когда Фекла вырастет, чтобы удачно выдать замуж.

Но сегодня Фекла почувствовала, что родилась заново. Азы, которые закладывала ее покойная мать, никуда не делись, и семена веры проросли мгновенно…

беззвучно шептала юная иконянка вслед за Павлом.