– Анонимных алкоголиков придумали алкоголики обыкновенные…

…Пока я так и не узнал, куда меня везут.

Как, не узнал о том, каким был разговор между моими друзьями.

Разговор о том, что делать со мной?…

То, что картину из моей мастерской украл Васька Никитин, я узнал от милиционеров из вытрезвителя.

При этом я зачем-то – словно кражу мог сделать кто-то другой, раз уж картина оказалась украденной, а ключи были только у меня и у Василия – переспросил:

– Вы уверены, что это он украл мою картину?

– Уверены, – ответил мне голос, находившийся где-то по середине, между сержантским и майорским, – Никитин сам рассказал об этом.

– Интересно, что еще рассказывают люди, попадающие в вытрезвитель?

– Ничего особенного. Доказывают, если язык ворочается, что они трезвые.

Или грозят нам своими связями.

Но мы, почему-то, не боимся.

– Я бы, на вашем месте, не боялся – тоже.

– А вам не нужно быть на нашем месте.

Вам нужно на своем месте решать, что с ним делать?

– И что я могу сделать?

– Подать на него в суд, или… – человек на противоположенном конце телефонного провода не на долго задумался, над той мерой откровенности, которая допустима со мной в данной обстановке, – Или попросить нас запротоколировать обнаружение человека в стадии глубокого опьянения и со следами тяжких телесных повреждений на теле.

Второе обойдется вам дешевле.

– Не трогайте его. Картина – это наше частное дело, – сказал я. А потом зачем-то спросил:

– Деньги у него есть? – и получил в ответ, донесенную до меня телефонными проводами без каких-либо искажений, ухмылку:

– Конечно, нет.

– Хорошо. Мы сейчас приедем.

– Можете не торопиться. Пусть поспит.

– Почему? – несколько невпопад, спросил я. Но здесь некоторым оправданием мне, может служить то, что большинство вопросов, задаваемых людьми, задаются невпопад.

– Кто поздно встает, – ответила телефонная трубка, – Тот рискует опоздать в меньшее количество мест, чем тот, кто встает рано.

Несколько подивившись такой глубине философской фантазии милиционера и, мысленно произведя его в подполковники, я позвонил Грише Керчину.

– Приезжай ко мне. Тем более что торопиться нам действительно не стоит, – сказал Григорий, а потом, неожиданно спросил:

– Сколько стоила картина?

Вообще-то, любой нормальный художник – это богема.

То есть, человек, для которого процесс важнее факта.

Да я как-то и не подумал о том, на сколько же «нагрел» меня Васька:

– Наверное, хватило бы на то, чтобы плюнуть на все месяца на два.

Я не самый бедный и несчастный человек в стране, хотя о каких-то великих доходах в моем положении смешно было бы говорить.

Может быть, меня отслеживает удача. А, может, я понимаю, что удачу нужно просто заработать.

И я, и мои друзья, мы регулярно много и хорошо работаем, чтобы иметь кусок хлеба с небольшим слоем масла.

Впрочем, честно говоря, я не верю, что в наше время, да, тем более в Москве, тот, кто занимается делом, а не сериалы смотрит с утра до вечера, может остаться голодным.

Правда, однажды, я, по какому-то поводу, сказал Пете Габбеличеву:

– Знаешь, у меня сейчас нет ни рубля не в одном из российских банков. И всегда не хватает наличных.

Петр посмотрел на меня и пожал плечами:

– Знаешь, у кого, как и у тебя, нет ни одного рубля в российских банках, и кому, тоже всегда не хватает наличности?

– Кому?

– Рокфеллеру.

– Какому? – довольно бессмысленно спросил я. И Петр ответил так же бессмысленно:

– Юджину, например.

Я вспомнил этот смешной случай по дороге к Григорию. На душе у меня было муторно…

…Познакомились, мы, четверо, несколько лет назад. И очень быстро сошлись, вначале на том, что каждый из нас побывал на Севере, а потом, уже и сам не знаю – на чем.

Общаясь, мы не касались своей профессии.

Не впускали в свое дело никого уже тем, что не выпускали из себя слов о творчестве – понятии ясном и расплывчатом одновременно.

Впрочем, это слово употреблялось каждым из нас очень редко.

Кстати, его вообще, употребляют чаще всего те, кто имеет к творчеству, в лучшем случае, косвенное отношение.

Да, и-то: говорить с художником о картинах – все равно, что обсуждать марки бензина с нефтяной вышкой.

Но, если уж мы говорили о картинах, то называли их картинами, а не работами.

И как-то так выходило, что, оставаясь, каждый, при своем мнении, мы практически никогда не противоречили друг другу.

Наверное, мы просто шли одной дорогой.

Хотя, походка у каждого из нас, была своя.

На посторонний взгляд – странно.

Во всяком случае, чего-то общего между нами не много.

Возможно, сошлись мы именно на этом.

Из нас четверых, какую-то государственную службу имел один я – я числился инструктором районного отдела культуры.

Однажды я предложил, так никому конкретно, кого-нибудь куда-нибудь устроить. Гриша промолчал, а Петр ответил:

– На работу ходят те, кому делать нечего.

Занятому человеку на работу ходить некогда…

…То, что Василий Никитин стал пить, мы заметили не сразу. Кстати, мы вообще, редко для друзей, видимся.

Правду сказать, Васька и раньше выпивал регулярно, но довольно долго, это как-то не очень бросалось в глаза.

Не бросалось в глаза.

Просто спросит кто-то: «А Васька, как там?» – а в ответ: «Звонил я ему на днях. Кажется, он выпивший был…»

А потом начались вытрезвители.

И Гриша Керчин, и Петя Габбеличев, и я – ездили к нему, и вместе, и поодиночке.

И, как правило, одно и то же: или лыко не вяжет, или клянется, что «завязал».

А теперь, я ехал к Керчину, для того, чтобы попробовать решить эту проблему.

Если – это проблема, которую можно решить…

– …Делать нечего, – проговорил Григорий, помолчав после того, как мы оба поочереди помолчали, – Лечить его нужно.

– А может – пробудить как-то его усилие воли, – я довольно часто говорю то, во что не верю. Этим я похожу на всех людей, которые что-то говорят.

– Разве усилием воли можно вылечить обыкновенный насморк? – пожал плечами Григорий.

И я тоже пожал плечами.

Не в знак солидарности, а потому, что больше ничего не оставалось потому, что я знал, что водка сильнее человека…

– В Калуге есть хорошая больница, я навел справки, – вот так вышло, что Григорий уже навел справки, а я всего лишь занимался воспоминаниями…