Нет сомнений, что воспитатели, и прежде всего старый Лисимах, прозванный Фениксом, указывали Александру в «Илиаде» на образец для подражания — на великого Ахилла, потомками которого желали считаться правители Эпира и сама Олимпиада. Отправляясь в поход, Александр захватил с собой Гомера. В десяти известных нам эпизодах молодой царь, за которым следовал Лисимах, обращался к Ахиллу с молитвой, призывал его, сознательно или бессознательно ему подражал. Оказавшись в Азии, Александр первым делом обежал обнаженным вокруг гробницы своего царственного предка. Когда в июле 346 года Демосфен и другие афинские послы вновь прибыли в Пеллу для переговоров с Филиппом о мире, Александр во время устроенного торжества читал Гомера, а потом разыграл с одним из своих товарищей, которому, как и самому Александру, было тогда 10 лет, сцену из Еврипида. Позднее афинский оратор говорил, что нашел сына царя в одно и то же время любознательным, прилежным и уморительным, как «гомеровского Маргита». Несомненно, ненависть к Македонии ослепляла Демосфена, который знал о претензиях правящей династии возводить свое происхождение к полубогу, исполинскому Гераклу (в Риме его стали звать Геркулесом). Подумать только, этот десятилетний ребенок полагал, что происходит по женской линии от морской богини и от Зевса, бога-громовержца — через своего отца Филиппа, этого окривевшего колченогого пьяницу!

Есть ведь и еще одна разновидность воспитания, и ее-то наши источники от нас скрывают, — это воспитание примером. Воспитатели Александра годами прилагали усилия к тому, чтобы избавить его от влияния окружения Филиппа, от тех, кого тот называл своими «настоящими» друзьями, «гетайрами» (έταίροι), его спутников и товарищей по оружию, которые и пировали, и бражничали с царем, деля с ним ложе, оставаясь рядом и в беде, и в радости. По словам Феопомпа, среди них были откровенные подлецы и беспринципные негодяи, прибывшие к царю со всех концов Греции, которых, однако, Филипп зачислял на службу именно по причине отсутствия у них предрассудков или за дерзость и предприимчивость. Воспитатели же юного Александра старались привить царевичу традиционные представления и взгляды.

Прежде всего это были семейные ценности: воспитатели напоминали Александру о пелопоннесском происхождении его предков, несмотря на то, что род Аргеадов, к которому он принадлежал, был отмечен только в Аргосе (что означает «Белгород») на озере Кастория, а не в Аргосе аргивском лишь в VII веке до н. э., а вовсе не в XIV. Затем аристократическая традиция: македонские цари избирались на трон криками одобрения вооруженного народа, то есть собранием воинов-крестьян, что было признанием их заслуг и воинской доблести (άρετά), они являлись гарантами сохранности религии и справедливости, точного соблюдения обычного права. То есть речь шла о народной традиции, восходящей к весьма отдаленной эпохе, когда различные индоевропейские племена пасли стада и возделывали землю между Доном и Дунаем, о традиции завоевателей, у которых идеи «брать» и «давать» выражаются одним и тем же отглагольным корнем nem-, что указывает в одно и то же время на мужество и щедрость, но также на гостеприимство с его правами и обязанностями и на взаимную искренность и доверие. Очевидно, речь здесь идет лишь об идеале коллективной морали в служащем образцом и жестко структурированном обществе12. Предполагается, что стоящий во главе этого общества лидер или монарх подает окружающим пример, обладая всяческими добродетелями и всеми мыслимыми харизмами. Царь не царствует, но, как это выражает само слово rex (царь), направляет[4]: он говорит и делает то, что является правом, что соответствует правилам. В противном случае народ его смещает, изгоняет или казнит. Все вместе это составляет единую традицию, тем более живучую, что она не писана, а выстрадана самой жизнью, воспета и переложена в эпические стихи. Это — преимущественно нравственная традиция, мораль, которая имеет мало общего с поведением Филиппа II, менявшего жен по малейшей прихоти. Где здесь место постоянству, честности, верности данному слову?

В возрасте с десяти до четырнадцати лет мальчик учился верховой езде — разговаривать с лошадьми, ухаживать за ними, подчинять их себе, резким прыжком взлетать на неоседланную лошадь, пускать ее всеми тремя аллюрами на парадах или при езде по кругу. Одна из наиболее знаменитых бронзовых статуй в археологическом музее в Афинах (она относится к той же эпохе) изображает совсем юного наездника на колоссальном коне, летящем галопом. Будущий кавалерийский офицер, самой судьбой предназначенный к тому, чтобы во главе царского эскадрона бросаться в атаку, будущий конный охотник никак не мог дождаться наступления совершеннолетия, чтобы воспользоваться привилегиями своего сословия, просто для того, чтобы исполнять свой долг. Александр никогда не был атлетом, способным соревноваться с рядовыми гражданами на международных состязаниях, зато он стал замечательным наездником.

В этой образованной мужчинами и юношами среде, из которой женщины и девушки всецело исключены не только потому, что живут в гинекее, но и потому, что в жизни им отведена совсем иная роль, у Александра завязывались отношения с первыми друзьями, он познал первые мужские привязанности. Оказалось, что невозможно бороться обнаженным, с телом, блестящим от умастившего его масла; невозможно спать, тесно прижавшись друг к другу, с людьми одного с тобой пола; невозможно воспевать в песнях любовь Ахилла и Патрокла, Ореста и Пилада, Геракла и его любимцев — без того, чтобы чувства твои не взволновались, особенно тогда, в век, когда гимнасии, палестры, даже скалы по берегам рек сплошь были покрыты любовными надписями.

Гомосексуализм, процветавший не только в образованных кругах, но и в самых воинственных армиях, в особенности в фиванской «Священной дружине», хорошо знакомой Филиппу, имел с точки зрения древних одно преимущество: в бою он превращал любовников в настоящих львов, поскольку каждый из них сражался, желая защитить и спасти объект своей любви, или отомстить за него, если тот ранен или убит. Потомок Ахилла не мог отстать от своего великого предка. В самом цвете юности Александр раз и навсегда влюбился в красавца Гефестиона, сына Аминта из Пеллы. «Он вырос, — говорит Курций Руф (III, 12, 15–16), — вместе с царем и был посвящен во все его тайны. Из всех друзей он был ему самым дорогим. Никто другой не пользовался большей свободой высказывания… Он был ровесник Александра, но выше его ростом». Я добавил бы к этому, что Гефестион был наделен воистину мужским изяществом, особенно если сравнить сохранившиеся скульптурные изображения того и другого. Нет почти никакого сомнения в том, что Александр, который последовательно отвергал все предлагавшиеся ему партии вплоть до весны 327 года и чью половую воздержанность превозносят историки, был любовником Гефестиона.

Зимой 343/42 года или весной 342-го Филипп начал проявлять интерес к воспитанию самого справного из своих сыновей, которому исполнилось тогда четырнадцать лет. Он принял решение определить его в Нимфею в Миезе, своего рода питомник наместников и чиновников, который обосновался в большом парке на лесистом склоне горы Бермий в Левкадии, в двух километрах от современной Наусы. У македонской аристократии было заведено отправлять ко двору, как бы в «пажеский корпус», юношей тринадцати-пятнадцати лет, одновременно как заложников, телохранителей и кандидатов на производство в чины. Но этих юношей следовало соответственно воспитать. Нововведением Филиппа явилось то, что он не поскупился на большие траты, вызвав к себе сына врача Никомаха и зятя атарнейского тирана Аристотеля, которому и было поручено возглавить в Миезе школу. Аристотель явился из Митилены, где ранее открыл собственное учебное заведение. Аристотелю не было необходимости преподавать все предметы подряд, поскольку у него были помощники. Как это бывает на высших литературных или общекультурных курсах, он занимался исключительно с юношами старшего возраста. Вместе с другими знатными отпрысками, прежде всего Марсием из Пеллы и Гефестионом, Александр, сколько можно судить, углубил здесь политическое и нравственное понимание «Илиады» и «Одиссеи», уяснил смысл стихов наиболее прославленных и в то же время темных греческих лириков Пиндара, Стесихора и Филоксена, а также великих афинских трагиков, овладел некоторыми начальными сведениями в области ботаники и, следовательно, азами практической медицины, присутствовал во время прогулок при создании Аристотелевой «Метафизики», то есть на обсуждениях, по сути эзотерических, вопроса о Высшем. Ученик долго лелеял в душе восхищение перед учителем и выражал ему в письмах признательность за то, что тот посвятил его не в эллинизм, как нередко слишком поспешно полагают, но в литературную и научную критику. А быть может, и за то, что он пробудил в Александре вкус к исследованиям и новизне. В это же время Александр ускоренно прошел военную и атлетическую подготовку.