«Грех? Ты до сих пор в это веришь?»

Да, часть ее все еще верила. Можно вырвать девочку у Церкви, но нельзя вырвать Церковь из девочки. И это была горькая правда. Ребенком она жила в мире религиозных оков и предубеждений, которые подавляли все душевные порывы. Три раза в день месса и часы молитв в промежутках. Она попыталась сбежать от этой непроходимой серости, живя с отцом-гедонистом, а затем получая «мужское» образование, которое давало пищу для ее живого ума. Но никакой из этих вызовов, брошенных обществу, не сделал ее по-настоящему свободной: один раскрепостил ее тело, другой — мозг, но ни один не расковал душу. Один из родителей должен выиграть в схватке за мировоззрение ребенка, и она предпочла музыку, математику, познания и, чего уж таить, гедонизм заточению в стенах монастыря. Но, несмотря на принятое решение, внушения матери, заложенные еще в раннем детстве, прочно укоренились у нее в душе, не давая навсегда проститься с прошлым. Она старательно работала над собой, чтобы избавиться от материнских нравоучений, но они прицепились как репей. Детские воспоминания могут быть строжайшим наставником, тираном ума, которого не так-то просто свергнуть. Возможно, она любила Бога, но вместе с тем и боялась Его.

Ее решение съездить к заклинателю в Жантийю было последним демонстративным актом неповиновения, наивной попыткой сбежать от родителей, каждый из которых тянул одеяло на себя. Знакомство с ним преподало ей один из важнейших жизненных уроков: оковы, не дающие свободно дышать, были внутри нее, а не снаружи, и посторонний человек не мог дать ей долгожданной свободы, пока она ограничивала себя чужими ожиданиями.

Меа culpa. Черт побери! Кто же мог предположить, что все гак далеко зайдет?

«Cherie, мне бы не хотелось, чтобы ты ругалась по-американски. Это вульгарно».

Нинон взглянула на кота, изо рта которого до сих пор торчали две крохотные шевелящиеся лапки, и подумала: «Вот это вульгарно».

— Лапочка, тебе нужна салфетка.

Коразон просто облизнулся и деликатно отрыгнул. И снова перевел взгляд на масляную лампу, которую все это время восхищенно разглядывал. Ему всегда нравилось дрожащее пламя свечи, особенно в безлунную ночь. Он был идеальным другом. Тем вечером она полностью разделяла его потребность в свете. В пустыне ночь была всеобъемлющей, не то что в городе. Но даже в этой кромешной темноте им было негде спрятаться. Они пребывали в темной половине мира, где обитали темные создания темной наружности, поэтому она тоже предпочитала не гасить на ночь свет.

Но той ночью она не то что бы очень нуждалась в свете. Нинон посмотрела на ставни. Лунный свет пробивался сквозь них и резал темноту на дольки. Невольно она снова подумала о Сен-Жермене. Его улыбка тоже была похожа на месяц, с той лишь разницей, что она никогда не меркла, а практически непрерывно озаряла все вокруг. Как и луна, она была прекрасной и холодной. Но люди не замечали ее холода, так их ослепляло его физическое присутствие. А те, кого не подкупала его чертовская привлекательность, таяли от его завораживающего голоса. Он был обаятелен, красив. И бездушен. Он был во много раз хуже своего отца, который хотя бы занялся темным промыслом из любви к науке.

«Ты боишься его до дрожи в коленках, — отметил голос. — Даже больше, чем отца».

Она видела Черного человека лишь однажды, еще в прошлом веке, но этого оказалось достаточно, чтобы вызвать у нее отвращение. Первым делом она отметила для себя, что отец Сен-Жермена напоминает гнилой сыр. С ее обостренным обонянием он показался ей жутко зловонным, тошнотворный запах выходил наружу через поры в его восковой коже. Его тело само по себе было желтоватым, как прогорклый жир, с провалами оспин, покрывавших лицо и руки. Это выглядело так, словно он гниет изнутри.

И все же, несмотря на все его уродство, отец не был и наполовину так страшен, как красавец-сын. Этот прекрасный безумец. Он был самоё зло.

Равно как и она. Она тоже была немного не в себе и чертовски красива. Она не могла точно сказать, была ли она злом. Это являлось одной из отличительных особенностей ее положения — большинство злых существ не считали себя таковыми. Они даже не подозревали, что творят зло.

«Конечно же, он пугает меня. Глядя на него, я смотрю в свое темное отражение, предостережение о том, что могу стать такой же». Эта мысль не была продиктована тщеславием. Нинон уже давно перестала гордиться своей знаменитой красотой и обаянием, которые сделали ее звездой Парижа более чем на три четверти века. Как и Сен-Жермен, она была одаренным художником и музыкантом, воспетой обществом и вознесенной до небес. Их обоих почитали за взгляды и умение владеть сердцами людей.

Однако в этом объяснении была не вся правда. Она боялась Сен-Жермена большей частью потому, что однажды он чуть не соблазнил ее. Это бы произошло, если бы она не заглянула ему в глаза, затуманенные преждевременной радостью победы от сознания, что удалось сломить ее сопротивление. В тот момент она поняла, что он хочет не столько ее тело, богатство, секреты, сколько ее душу. Ей оставалось только догадываться, как он собирался ею распорядиться.

Какой же дурой она была! Словно ослепла!

Ее внутренний голос вздохнул:

«Что ж, есть определенная польза в том, чтобы сожалеть о том, чего не воротишь. А теперь тебе нужно поспать. Элистер тебя посторожит».

«Коразон, — поправила она. — Элистер сгорел во время взрыва, вместе со мной».

Нинон проснулась с чувством решимости. Настало время перейти в наступление.

Они с котом рано покинули гостиницу, отказавшись даже от завтрака, зато заправив джип и наполнив две запасные канистры бензином. Запах бензина напомнил ей о недавнем пожаре, в котором она едва не погибла, и о том, насколько жалкой она выглядела с опаленными волосами.

«Ты сегодня немного не в себе, не так ли?»

Нинон мрачно рассмеялась и тут же закашлялась. Смех был не самым подходящим ответом на вопрос, но именно это она делала все чаще и чаще, постепенно теряя над собой контроль.

«Это мудрый план? В газете написано, что у местной полиции сейчас учения в этих местах. Возможно, они охотятся на наркоторговцев. Хотя кто знает? Ходят слухи, что военным в США тоже стало известно о тебе. Как и об остальных экспериментах Диппеля».

Нинон поежилась. Это вполне могло быть правдой, особенно после того как американское правительство совершило облаву на многоэтажку, в которой жил Байрон. Но даже если они что-то и накопали, это еще не значит, что они станут делиться информацией с мексиканскими Federales. Ни один здравомыслящий человек не рискнет в открытую распространяться об экспериментах в духе Франкенштейна, тем более посвящать в них коррумпированных иностранных чиновников. И даже в США найдется совсем немного ненормальных, которые бы не только обладали уровнем доступа к секретным данным, какой есть только у генералов и божков местного масштаба, а еще услышали эту историю и поверили в нее. По крайней мере, так Нинон себя успокаивала. Ее защитой была крайняя нелепость правды.