Как все это ему надоело!

…Лазурное море, запах мимозы, тяжелая южная жара…

Прошло пятнадцать лет, и все мертво. Хорошо, что у негохватило смелости с этим покончить!

«Смелость? — шепнул ему какой-то маленький злой демон. — Иэто ты называешь смелостью?»

Он сделал то, что следовало. Это было нелегко, ему былоочень плохо, но он не сдался. Разрыв был окончательный, он вернулся в Англию иженился на Герде.

Его секретарша безоговорочно некрасива, жена тоже некрасавица. Ведь именно этого он и хотел. Что такое красивая женщина, он испытална себе. Она все может сделать с человеком, которого встретила на своем пути.После Вероники ему захотелось безопасности. Тишина, преданность, покой — всеэто делает жизнь терпимой. Именно Герда была ему необходима. У нее нет другихмыслей — только он. Она и не хочет ни о чем другом Думать, она подчиняется всемего решениям, она никогда не спорит. Кто это сказал: «Самое страшное — этообладать тем, чем пожелаешь?»

Джон раздраженно нажал на кнопку звонка. Он примет эту больную!

На это ушло четверть часа. Как легко получать деньги! Сноваон внимательно слушал, задавал вопросы, успокаивал, выписал рецепт на дорогоепатентованное средство. Ободренная пациентка вышла из кабинета более увереннымшагом. Он помог ей понять на какое-то время, что жизнь все-таки стоит того,чтобы жить.

Джон откинулся на спинку кресла. Теперь он свободен. Онможет пойти в свою квартиру и присоединиться к Герде и детям, забыть о всехсуществующих болезнях до будущего понедельника.

Но у него не было сил и желания шевелиться, что-либо делать.Это было какое-то странное и незнакомое ощущение. Воля устала приказывать.

Он так устал… устал… устал…

В столовой Герда Кристоу рассматривала ногу ягненка идумала, что ей делать. Нужно ли жаркое отправить на кухню и подогреть, или нет.Если Джон еще задержится, то мясо совсем остынет. Но, с другой стороны, если онподнимется сейчас — ведь ушла последняя больная — то он не сможет сразу жесесть за стол. Он войдет и скажет тоном, которого она так боится, — так онговорит, когда с трудом удерживается, чтобы не всплыть, — он скажет:

— Ты же знала, что я сейчас приду.

Если она отошлет блюдо в кухню, мясо будет пережаренное исухое. Он этого не любит, но он не любит также и остывшее жаркое.

Герда не приняла никакого решения и чувствовала себянесчастной. Сейчас для нее вся вселенная была в этой бараньей ножке, котораяостывала.

По другую сторону стола сидел двенадцатилетний Теренс. Онсообщил, что соль борной кислоты горит зеленым пламенем, а хлористый натрий —желтым. Герда посмотрела на маленькое лицо, усыпанное веснушками. Она не имелани малейшего понятия, о чем только что говорил ее сын.

— Разве ты об этом не знаешь, мама?

— О чем, дорогой?

— О том, о чем я только что говорил, о солях. Глазами Гердапоискала солонку, которая оказалась на столе. Перечница — тоже. Как-то напрошлой неделе их забыли поставить, и Джон возмутился…

— Это химические опыты, — продолжал Теренс. — Это оченьинтересно.

Зена, девяти лет, шумно вздохнула.

— Я хочу есть! Можно, мама?

— Подожди немного. Нужно подождать папу.

— Но, — заметил Теренс, — мы могли бы начать. Зачем ждатьпапу? Он всегда ест так быстро.

Герда отрицательно покачала головой.

Может быть, разрезать? Но она никогда не помнила, с какойстороны следует приниматься за ногу. Если она ошибется, Джон будет оченьнедоволен. Можно просто прийти в отчаяние! Она всегда совершает ошибки, которыххотела бы избежать. Вот уже и соус начал остывать! Нет, необходимо отослатьблюдо в кухню. Но если сейчас придет Джон? Он может войти в любой момент…

Мысли в ее голове шли кругом…

А Джон в своем кабинете не шевелился. Он рассеяннопостукивал пальцами по столу. Он знал, что его ждут в столовой, но не мог найтив себе силы, чтобы подняться.

Сан-Мигуэль… голубое море… запах мимозы… солнце… жара…любовь… страдание…

— Нет, нет! — пробормотал он. — Хватит об этом. Все конченои давно кончено.

Ему вдруг захотелось обо всем забыть, о том, что он когда-толюбил Веронику, что женился на Герде, что знает Генриетту…

Мамаша Крэбтри одна стоила их всех, вместе взятых. Напрошлой неделе ей стало хуже. Он был очень ею доволен, все шло так хорошо, ивдруг — резкое ухудшение. Когда он подошел к кровати, она повернула к нему своебледное лицо и посмотрела на него маленькими лукавыми глазами.

— Я ведь служу вам подопытным кроликом, правда, дорогушадоктор? Это ведь еще один эксперимент?

Он улыбнулся:

— Мы хотим вас вылечить!

Мамаша Крэбтри сделала гримасу.

— Вы прежде всего хотите увидеть, чего стоят ваши новыештучки. Ничего плохого со мной не случится, можете продолжать. Ведь надо, чтобыкто-то начал, верно? Когда я была еще совсем девчонкой, мне сделализавивку-перманент. В то время это было совсем не простым делом. Я могла бызапросто закосить под негра. По волосам было не провести гребешком! Но меня этоне забавляло. Если вас забавляет это, то можете продолжать! Все выдержу!

Джон проверил ей пульс. Ему вдруг захотелось рассказать ей освоей жизни.

— Вы не очень хорошо себя чувствуете? — спросил он.

— Попали в точку, — ответила больная. — Все идет не совсемтак, как вы думали, да? Пусть это вас не беспокоит! Я бывала и в худшихпередрягах!

Он снова улыбнулся.

— Какая вы замечательная! Если бы все мои пациенты были навас похожи!

— Я просто хочу поправиться, — ответила она. — Моя мамапрожила восемьдесят восемь лет, а бабушка девяносто. В нашей семье все живут доглубокой старости.

Джон ушел расстроенный и неуверенный. Где-то допущенаошибка. Он был слишком уверен в том, что все пойдет хорошо, но получилосьсовсем не так. И вот, когда он спускался по лестнице, его вдруг охватилаогромная усталость. Он почувствовал отвращение к медицине, к своим клиническимисследованиям, и его мысли обратились к Генриетте, единственно потому, что онабыла красивой, свежей, потому что от нее веяло здоровьем и радостью жизни,потому что волосы ее пахли полевыми цветами.