Глессинг раздраженно пнул песок под ногой. Мне, собственно, наплевать на то, что язычники украли весь наш опиум, черт бы его побрал! Здесь они правы: с контрабандой пора кончать. Это оскорбляет флаг. Но подумать только, эти варвары осмелились требовать выкуп за жизнь английских подданных! Лонгстафф должен был разрешить мне принять надлежащие меры. Но куда там! Он отступил, поджав хвост, пересадил всех на торговые суда, а потом спутал меня по рукам и ногам. Меня, клянусь Господом, который должен был защищать наших торговцев и их семьи! Черт бы побрал этого слепца! И будь проклят Струан, который водит его за нос!

Ну да ладно, добавил он, обращаясь к самому себе, как бы то ни было, тебе повезло, что ты здесь. Это единственная война, которую мы ведем в данный момент. По крайней мере, единственная война на море. Все остальное не более чем стычки: скучное покорение индусских княжеств – клянусь Господом, эти язычники молятся коровам, сжигают вдов и поклоняются идолам! – да еще афганские войны. И он почувствовал прилив гордости, оттого что был представителем величайшего флота в мире. Хвала Господу, что он родился англичанином!

Неожиданно он заметил приближающегося к нему Брока и с облегчением увидел, как того перехватил по дороге толстый, совсем без шеи коротышка тридцати с небольшим лет с огромным животом, вываливавшимся из брюк. Это был Морли Скиннер, владелец «Ориентал таймс» – самой влиятельной английской газеты на Востоке. Глессинг внимательно знакомился с каждым выпуском и считал, что Скиннер знает свое дело. Очень важно иметь приличную газету, подумал он. Очень важно, чтобы все кампании освещались должным образом во славу Англии. Но сам Скиннер просто отвратителен. Да и все остальные тоже. Впрочем, нет, не все. Уж никак не старый Аристотель Квэнс.

Глессинг взглянул на уродливого человечка, расположившегося на невысоком холмике, откуда был виден весь пляж. Человечек сидел на табурете, перед ним стоял мольберт с картиной, над которой он с очевидным увлечением работал. Глессинг усмехнулся про себя, вспомнив те добрые вечера, которые он проводил с художником в Макао.

Кроме Квэнса, ему не нравился никто из собравшихся на пляже, за исключением Горацио Синклера. Горацио был одних с ним лет, и за два года, что Глессинг провел на Востоке, они сошлись довольно близко. Тем более что Горацио был помощником Лонгстаффа, его переводчиком и секретарем, поскольку свободно говорил и писал по-китайски, – и им приходилось много работать вместе.

Глессинг окинул взглядом берег, и лицо его исказила гримаса отвращения: Горацио стоял у самой воды и беседовал с австрийцем Вольфгангом Мауссом, которого Глессинг презирал всей душой. Его преподобие Вольфганг Маусс был еще одним, кроме Синклера, европейцем, способным писать и изъясняться по-китайски. Этот огромный чернобородый священник-ренегат исполнял обязанности переводчика у Струана и вместе с ним торговал опиумом. За поясом у него торчали пистолеты, полы сюртука покрылись белесой плесенью. Красный нос бесформенной картофелиной сидел на обрюзгшем лице, черные с проседью волосы спутались и выглядели дико, так же как и борода. Несколько уцелевших зубов обломились и стали коричневыми. Но главным на этом крупном лице были яркие глаза.

Такой контраст в сравнении с Горацио, подумал Глессинг. Горацио был светловолосым, хрупким, чистым, как адмирал Нельсон, в честь которого и получил свое имя – память о Трафальгаре и о дяде, которого он там потерял.

В беседе принимал участие третий: высокий стройный евразиец – молодой человек, которого Глессинг знал только в лицо. Гордон Чэнь, незаконнорожденный сын Струана.

Черт побери, думал Глессинг, как только у англичанина может достать стыда, чтобы выставлять вот так, всем напоказ, своего ублюдка-полукровку? А этот к тому же и одет, как все проклятые язычники, в длинную рубашку, и за спиной болтается эта их чертова косичка. Гром Господень! Если бы не голубые глаза и светлая кожа, никто бы в жизни не подумал, что в его жилах течет хоть капля английской крови. Почему этот чертенок не подстрижет волосы, как приличествует мужчине? Отвратительно!

Глессинг отвернулся. Полагаю, в том, что он полукровка, нет ничего страшного, продолжал он разговор с самим собой, это не его вина. Но этот дьявол Маусс – плохая компания. Плохая для Горацио и для его милой сестры Мэри. Вот уж поистине юная леди, достойная внимания! Клянусь всеми святыми, из нее выйдет прекрасная жена!

Глессинг в нерешительности замедлил шаг. Впервые он серьезно подумал о Мэри как о возможной подруге жизни.

А почему бы и нет, спрашивал он себя. Ты знаком с ней вот уже два года. Она первая красавица Макао. Содержит дом Горацио в безукоризненном порядке и обращается с братом как с принцем. У них лучший стол в городе, а как умело она управляет слугами. Божественно играет на клавесине и поет как ангел, клянусь Создателем! Ты ей явно нравишься. Почему же еще ты получаешь открытое приглашение на обед всякий раз, когда оказываешься вместе с Горацио в Макао? Так чем не жена? С другой стороны, она никогда не бывала в Англии. Вся ее жизнь прошла среди язычников. У нее нет никаких доходов. Родители умерли. Но какое это, спрашивается, имеет значение? Преподобного Синклера уважали во всей Азии, а Мэри прекрасна, и ей всего двадцать. У меня отличные перспективы. Я получаю пятьсот фунтов в год и со временем унаследую родовое поместье и земли. Возможно, она назначена мне судьбой. Мы могли бы обвенчаться в английской церкви в Макао и снять там дом, пока не истечет срок моего назначения здесь, а потом мы уедем домой. Решено. Когда подвернется подходящий момент, я скажу Горацио: «Послушай, Горацио, старина, я хочу поговорить с тобой кое о чем…»

– Что за задержка, капитан Глессинг? – прервал его мечтания грубый голос Брока. – Флаг должны были поднять в восемь склянок, уже целый час прошел.

Глессинг круто обернулся. Он не собирался сносить подобный тон ни от кого рангом ниже вице-адмирала.

– Флаг поднимут, мистер Брок, не раньше, чем его превосходительство прибудет на берег или с флагмана будет дан сигнал пушечным выстрелом.

– И когда же это произойдет?

– Если не ошибаюсь, еще не все собрались.

– Вы имеете в виду Струана?

– Ну разумеется. Разве он не тайпан Благородного Дома? – Глессинг сказал это сознательно, зная, что тем самым разозлит Брока, а затем добавил: – Я предлагаю вам вооружиться терпением. Никто не приказывал вам, торгашам, высаживаться сегодня на берегу.

Брок покраснел от гнева:

– Вам лучше научиться отличать торговцев от торгашей. – Он передвинул языком за щеку кусок жевательного табака и сплюнул на камни под ноги Глессингу. Несколько капелек слюны попали на безукоризненно вычищенные туфли с серебряными пряжками. – Прошу прощения, – обронил Брок с издевательским смирением и отошел в сторону.

Лицо Глессинга словно окаменело. Не будь этого «прошу прощения», он вызвал бы Брока на дуэль. Гнусное отребье! – подумал он, кипя от возмущения.

– Виноват, прошу прощения, сэр, – обратился к нему главный старшина корабельной полиции, отдавая честь. – Сигнал с флагмана.