– Вы действительно думаете, что ваш отец имел в виду именно это?

– Может быть. Иногда я задумывалась. Мы никогда об этом не говорили, но я почти уверена, что он в какой-то степени обладал этим даром. Однажды, когда я в школе упала с дерева и сломала ногу, через десять минут он позвонил узнать, все ли у меня в порядке. А прошлой ночью на Мадейре... Да, я что-то почувствовала, и думаю, это шло от него. И по пути сюда, утром, в самолете, в десять часов, я поняла, что произошло.

Доктор помолчал. Ранняя пчела, жужжа, залетела в открытое окно, покружила в солнечных лучах, потом опустилась на гиацинты и, сложив крылышки, стала ползать по ним. Герр Готхард пошевелился.

– Понятно. Но к концу, как видите, он утверждает, что «сказал» кому-то – предположительно, сказал об этой важной бумаге и о грозящей вам опасности. Если это в самом деле так важно, несомненно, этот кто-то передаст вам. А если «мальчик» знает, то, возможно, он сможет сказать вам?

Я смотрела на пчелу, не готовая встретить взгляд этих добрых, умных глаз. Про себя я повторяла слова: «Я говорил ее... Возможно, мальчик знает». «Ее – возлюбленному»? Это внесло бы некоторую ясность – значит, отец знал о нем. А если он сказал моему возлюбленному нечто важное для меня, тот передал бы мне, и тайна больше не была бы тайной.

Покинув гиацинт, пчела вылетела в окно, пролетела в волоске от стекла и исчезла. Вальтер выпрямился в просторном кресле.

– Думаю, нам лучше пока оставить эту тему. Ладно? Попытайтесь на время забыть об этом. Через несколько дней, когда вы отдохнете, на свежую голову все станет понятней. Очень может быть, что ответы на все вопросы уже известны мистеру Эмерсону или кому-нибудь из ваших родственников, которые прибудут в пятницу. Кто-нибудь из них, конечно, приедет, чтобы отвезти вас домой? Тот, кто все знает, это может быть «ее» троюродный брат.

– Может быть. Доктор Готхард, вы скажете мне правду?

– Если смогу.

Я поняла по его глазам, что для доктора это означает «если сочту возможным», но это было достаточно честно. И я спросила:

– Если бы водитель той машины сразу привез его сюда, папа остался бы жив?

Я увидела, что настороженность в глазах доктора Готхарда исчезла. Это означало, что он ответит правду.

– Нет. Если бы его сразу доставили сюда, он бы прожил чуть подольше, но я бы не смог его спасти.

– Он не дожил бы даже до моего приезда?

– Думаю, что дожил бы. Речь идет о нескольких часах.

Я вздохнула. Он с любопытством посмотрел на меня. Но я покачала головой:

– Нет, я не думала ни о чем таком драматическом и бессмысленном, как месть. Похоже, это рок, который я всегда чувствую. Но если бы вы сказали «да», я бы не смогла заснуть, пока полиция не найдет этого водителя. А так он уехал, потеряв голову от страха, и, возможно, уже достаточно наказан. Если полиция когда-нибудь найдет его... Я замолчала.

– Да? – спросил Вальтер.

– Я не хочу знать об этом, – прямо ответила я. – То есть я не хочу, чтобы мне сказали, кто это. Не буду обременять себя бесполезной злобой. Папа умер, а я осталась и должна жить. Таковы факты.

Вслух я не добавила, о чем подумала тогда – может быть, он не совсем умер для меня и таких, как я.

Я вернусь в Эшли, и там, возможно... Но я не была уверена, куда приведет этот путь, да и все равно – это была другая тайна, не для дневного света.

Доктор Готхард говорил еще что-то о сверхчувственном восприятии, о моем сходстве с отцом, а потом о приготовлениях к назначенной на пятницу кремации и следующем дне, когда мне уже ничего не останется, кроме как отвезти прах отца домой.

ЭШЛИ, 1835 ГОД

Снаружи в ветвях шумел ветер. Стебли жимолости били по стенам павильона. С тех пор как старик заболел, павильон все забыли. И хорошо, подумал он, скривив губы, отчего молодое лицо показалось мрачным и настороженным.

Он вгляделся в темноту. По-прежнему никакого движения, ни малейшего. Он распахнул окно и прислушался. Ничего, кроме журчания водослива в лабиринте, да шума ветра в буках. Вдруг порыв ветра наклонил тисовую ограду, словно позади нее пролетело что-то невидимое. Душа на пути домой, подумал он, и снова его охватила дрожь.

Хоть бы лучик света. Он захлопнул окно, и звуки ночи затихли. Он поплотнее закрыл ставни и запер их, потом задвинул занавески.

На столе стояла свеча. Он нашел спички и зажег ее. Тут же свет озарил комнату, золотистые занавески, ковер с розовыми гирляндами, богатое покрывало на кровати, поблескивающие канделябры на стенах.

Если случится опять прийти сюда, нужно будет зажечь и их.

Любезный кошачий царь, я хочу взять всего лишь одну из ваших девяти жизней.

У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт III, сцена 1

Приехав в Англию, я не сразу отправилась домой. Первым делом я нанесла визит мистеру Эмерсону, нашему стряпчему, чтобы выяснить, не получал ли он от отца письма и не может ли пролить свет на те записи, что мне показывал доктор Готхард.

На кремацию никто не приехал. Эмори позвонил из Англии – не мне, а Вальтеру Готхарду – и сказал, что дядя Говард все еще тяжело болен, а поскольку Френсис уехал в отпуск, Джеймс не может покинуть контору в Хересе. Сам Эмори в пятницу не может освободиться, но как только сможет, тут же приедет в Эшли. Куда пропал Френсис, он не имеет представления – наверное, бродит где-то в горах. Вероятно, известие еще не дошло до него. Без сомнения, когда вернется, он сразу же позвонит. А пока привет Бриони...

Ну ладно, хватит про троюродного брата, который скажет мне, что хотел сообщить папа, и заберет домой. Хватит про возлюбленного, который не сказал ничего – ни днем, ни ночью!

По прибытии в Лондон я сразу села в поезд, доехала до Вустера и остановилась там в маленькой гостинице, где никто меня не знал. На следующее утро, предварительно позвонив, я пошла встретиться с мистером Эмерсоном.

Это был моложавый мужчина, с виду лет сорока, среднего роста, немного располневший, с круглой дружелюбной физиономией и длинными по моде волосами. У него был маленький, плотно сжатый рот и маленькие проницательные глазки за огромными модными дымчатыми очками, как у шпиона из телевизионного сериала. В остальном его костюм и манеры отличались строгостью и чопорностью. Однако я припомнила, как однажды видела его на рыбалке в заляпанных старых твидовых штанах и потрепанном свитере; его выражения были далеки от литературных, когда, скользя и спотыкаясь о камни, он старался одной рукой вытащить лосося. Он мне нравился, и папа, я знала, полностью ему доверял.

Прошла почти неделя со смерти отца, но Эмерсон не впал в ошибку излишних соболезнований. Когда мы закончили с формальными любезностями, он прокашлялся и, передвигая по столу какие-то бумаги, сказал: