что-то…

– Луна нарушит порядок здешних мест, помяни моё слово!

И я спешу убедить Мамочку в напрасности грузных дум. Всё будет хорошо. Луна – просто новая девочка. Луна – очередной товар. Луна – хороший лот, а тело её – прекрасная банкнота. Только-только отпечатанная, спешу заметить.

– Твоя садистская душонка, – спорит Мамочка, – требует садистских отношений, вот что я думаю.

– Не разбрасывайся подобными словами, – отвечаю я. – Отношения дальше рабочих никогда не заходят: ни одна из послушниц не способна тронуть меня, ты знаешь. Я продаю, не пользуюсь сам. Послушницы для меня одинаковы, едины: они прекрасны, но они прекрасны для приходящих в Монастырь, духовный же их наставник не нуждается в сложенных в молитву руках. Послушницы одинаковы, – заключаю я.

– Однако Луну на фоне других ты уже выделяешь. Этого я опасаюсь, – признаётся женщина.

– Потому что она выделяется на фоне других, как просто, – парирую со смехом. – Оставь своё волнение, Ману. Она – лишь монета, на которую следует ставить. А ты, Мамочка, устрой фееричное шоу, особенное, ещё невиданное. Больше костюмов, больше выпивки, больше музыки. Мы покажем новоприбывших девочек, предложим новых жён (они хотя бы есть?) и в заключении представим Луну. Много в век нынешний ты встречала зрелых и нетронутых? А действительно красивых? Боги, она красива!

– В любом случае продаётся, – настаивает женщина.

– А кто нет? Ты продаёшься. Я продаюсь. Каждый продаётся – разница лишь в цене. Ты не отдашься за купюру, я – за материальное, тебе будут платить влиянием, мне же – информацией. Не подкупаемых нет, ибо святые навсегда покинули наши земли. Боги – примеры и идеалы, и те повязли в собственных пороках, а потому подтрунивают над умами, неспособными то понять и принять. Люди молятся Богам, но Боги за людей не молятся.

– Они над ними смеются.

– И Богам приятно, когда людям больно, ведь через боль они познают природу вещей.

Ману подступает ко мне и, взяв за ворот рубахи, наспех признаётся в волнении.

– Не для того я растила своего мальчика. Мамочка есть мамочка.

– А Отец есть отец. Не забывайся.

Женщина растерянно пожимает плечами и отстраняется:

– Не погуби себя.

Я успеваю клюнуть в макушку убегающие дреды, после чего сажусь в соскучившееся кабинетное кресло, делаю свёрток высушенных трав и отдаюсь оплетающему дурману.

Девочка

Солнце прикасается к лицу, но прикасается ласково, осторожно. Не так, как это случалось дома, средь выжженных полей и погибающих древ. Это солнце заставляет поверить, что стихия может быть добра и щедра (вопреки зримому даже после молитв в адрес земли), потому что пригревающие руки обращают взгляд в сторону живописного сада.

Это неправда.

Ты никогда не видела сад, Луна.

Открываю глаза и наблюдаю трёх сестёр. Это не забытые в отчем доме сёстры, это сёстры приобретённые: уставшие, дремлющие, сопящие. Лучи рассветного солнца бьются о металлические жерди окна. Потому Мамочка называет послушниц птичками? Или именем этим она наградила лишь меня одну?

Магдалена, Мириам и Муличка отказываются просыпаться, ссылаясь на грядущую ночь без сна, посему я решаю прогуляться по Монастырю в одиночестве. До сего момента спутницами выступали упомянутые – дотошные и болтливые, журчащие «сюда нельзя», «это потом», «здесь неинтересно» и прочее. Умываюсь с вечера оставленной водой и пальцами разгребаю непослушные волосы. Монастырь неподвижен, спокоен, слеп. Я двигаюсь мимо спален и комнат для красоты, как вдруг замечаю красный, разделяющий коридор, балдахин. С любопытством двигаюсь к нему и, едва руки мои касаются ткани, на них приземляются чужие руки. Грубые, мужские. Вздрагиваю и желаю вырваться.

– Не спеши, Луна, всему своё время.

Руки принадлежат Хозяину Монастыря. Голос – ему же. Отрываю взгляд с балдахина – оказываюсь схвачена танцем мёда и рясы, следом – смотрю на представляемый шрам.

– Всё, Луна, случается в свой положенный час.

Завораживающий голос велит успокоиться, поддаться плавким, вылепливающим фигуры послушниц, рукам. Замираю и слушаю. И смотрю на собственные запястья, крестом схваченные единой ладонью. Хозяин Монастыря наблюдает ту же картину, смеётся и говорит:

– Какие у тебя тонкие запястья. Удобные, не находишь? Можно сделать так.

И, сжимая лапу, поднимает их у себя над головой, одаривая теплом очередной улыбки. Посторонний запах – сладкий и горький воедино – отлипает от одежд и прилипает к коже.

В ту же секунду красные ткани разрезает женский стан, а потому мы отстраняемся друг от друга. Нагая блестит масляным телом и скромным махом головы здоровается с Отцом. Нескромный мах бёдер намеренно прижигает хозяйское бедро. Мужчина не отвечает и ни единая судорога не проскальзывает на его холодном лице.

– Вот так, – жжёт Хозяин Монастыря и щёлкает меня по подбородку, дабы я закрыла рот. – Понравилась?

– Думаю, мужчины по ней с ума сходят.

– Не только мужчины, – восклицает девушка и пропадает в одной из комнат для красоты.

Я вновь смотрю на красные ткани за нами.

– Что там

Хозяин Монастыря игриво поднимает бровь и объясняет:

– Там, Луна, девочки обслуживают важных господ. Там важных господ будешь обслуживать ты. Не торопись, всему своё время: ты понесёшь Богам добрую службу.

И я представляю – нет, лишь пытаюсь – себя: разрезающую красные ткани. Раз за разом. День за днём. И разы, и дни друг с другом слипнутся, стянутся, скрутятся, потеряют значимость: я не буду помнить, сколько и когда там бывала – лишь факт возвращения. Привычный и бесчувственный. И он страшит меня. И страшат в особенности красные ткани.

– Это всё не я… – в шёпоте сползает с губ, а осознание колит в виски. – Всё это не взаправду.

– Что ты мямлишь? – сердится Хозяин Монастыря.

– Это не я.

– О чём ты, Луна?

– Я не хочу!

Оборачиваюсь к нему и повторяю:

– Не хочу. Всё это не хочу! Я передумала.

Плечи сжимаются острыми пальцами: встряхивают, будто бы веля угомониться и прийти в себя.

– Я жалею…

– Закрой рот, – перебивает само спокойствие.

– …о принятом решении.

Имело ли то смысл?

– Меня здесь быть не должно, поверь, – настаивает страх. – Я здесь лишняя, чужая, таковой и останусь. Я не послушница. Отпусти меня.

– Луна, я велел молчать.

– Отпусти!

– Молчи.

Хозяин Монастыря неприемлемо спокоен и малодушен. Его угнетающий взгляд демонстрирует, что сам он не впервой сталкивается с девичьими слезами передумавших послушниц.

– Отпусти, пока я не привнесла в твою жизнь бесконечные беды, – говорю я. О, глупые угрозы! Но помутнённый рассудок иного не приемлет.

– Сколько было велено молчать и сколько ослушания последовало? Тебя, Луна, плохо воспитывали и уважать богов не научили, верно? С кем мне об этом потолковать?

Я предупреждаю:

– С меня ты ничего не