Кроме того, ему показалось, что социальные сети пробуждают в людях чувство классовой ненависти или, как минимум, зависти. Все стремятся выставить напоказ свое богатство, счастье, сытость, красивую жизнь. Особенно противно, если всё это сопровождается комментариями типа: «Объелась устрицами. Опять на Мальдивах. Надоело до смерти».

И почему кому-то должно быть интересно, что ты ел на ужин? С кем гулял и что пил? Какие успехи делают в детском саду твои внуки? Какое ему вообще дело до чьих-то внуков? Он ловил себя на том, что становится мизантропом. Когда он читал книги, такого за ним не наблюдалось. А здесь человеческая глупость лезла изо всех щелей: в новостной ленте мелькали безграмотные посты, сочащиеся ядом политические или гомофобные выпады, тупой юмор; на стену ему вроде бы адекватная с виду коллега налепила какую-то молитву, которая должна была принести ему много денег, в личку прислали «письмо счастья» типа «перешли это письмо десяти людям, потом залезь под стол – и найдешь там новый айфон». Под любой самой невинной фотографией разгорался спор, переходящий в скандал… Да, возможно, он мизантроп, но и все остальные тоже показались ему тупыми, озлобленными и агрессивными, не умеющими и не желающими слушать друг друга.

Больше всего его почему-то раздражали бесконечные жалобы на погоду, климат и злокозненность судьбы. Он думал: вы не в тюрьме, не в хосписе, у вас есть зрение и слух, крыша над головой, с голоду не умираете… что вам еще нужно? Иногда ему даже казалось, что погода отражает настроение людей, что люди своим негативом ее просто портят. И вообще… разве в ней суть? Гораздо важнее то, что у тебя внутри. Тогда можно увидеть красоту снега и тех домов и деревьев, на которые он падает, даже если это происходит в апреле. Красоту жизни. Но именно ее, похоже, мало кто из его бывших знакомцев замечал. Может быть потому, что все их время уходило на сидение в Интернете? Откуда у них вообще столько свободного времени? Они же не прикованы к креслу, в конце-то концов!

А вообще, думал он, страничка в соцсети похожа на витрину. Странное место, где, вроде бы, всё парадно, красиво выложено, чтобы показать товар лицом, однако через стекло видны не только манекены и товары на выставке, но и шевеление обыденности в подсобке. И не остается никакой тайны, одна банальная глупость.

Есть, правда, среди его «друзей» на Фейсбуке и парочка интеллектуалов, его бывших коллег. Но ему казалось, что и они старательно выкладывают на витрины свой товар. Просто хвалятся не поездками на Сейшелы, не новыми тряпками, а своей начитанностью, оригинальностью мысли, духовной элитарностью. И их непонятно кому адресованные размышления о какой-нибудь известной десятку специалистов книге вызывали у него такое же сильное раздражение, как пост о том, как приготовить осьминога, если к вам неожиданно пришли гости.

В детстве ему вместе с родителями довелось побывать в Сочи, в Одессе, в Тбилиси, в Таллинне, который тогда писался через одну «н», и, конечно, в Москве, где у них было много родственников. Но везде, куда бы они ни приезжали, больше всего его привлекали книжные шкафы. Он рылся в них и находил интересные книги, которых не было у них дома, и потом зачастую вместо того, чтобы идти со взрослыми осматривать город, оставался один в чужой квартире и читал, читал целый день, боясь не успеть до отъезда.

Теперь же его шокировали люди, которые, находясь на отдыхе где-нибудь у Средиземного моря, не просто выходят в социальные сети и спешно размещают там свои никому не нужные фото в купальниках и с коктейлями в руках, но ходят по группам и занимаются перепостом домашних лайфхаков, анекдотов, рецептов пельменей и схем вышивания, вместо того, чтобы просто наслаждаться этим самым морем. Но потом он подумал, что и сам, считавший себя интеллектуалом, не далеко от этого ушел. Просто другой уровень, другие формы… Вспомнил, как ехал отдыхать в Финляндию с сумкой книг: прелесть отдыха заключалась в том, что никто не мешал ему читать.

Вообще же из дома он уезжал не часто: всю жизнь боялся самолетов и из-за этого во взрослой своей жизни почти нигде не был. Только там, куда можно доехать на поезде или автобусе. Поэтому так и не побывал на Средиземном море…

Однажды он прочитал статью, очень логичную и убедительную, где объяснялось, что самолет значительно надежнее, чем автобус или маршрутка, в которых погибает гораздо больше людей. Прочитал, но летать активнее после этого не стал, только еще начал опасаться маршруток. Старался избегать. И вот-таки – не избежал.

* * *

С утра небо было однотонно-серым, казалось бы, безнадежно. Но затем сероватый тон начал потихоньку таять, и сквозь него стало проступать бледно-голубое пространство, заштрихованное белыми облаками. Потом и эти штрихи постепенно разбежались к краям, оставив в середине только голубизну, которая делалась все ярче и ярче. И ему показалось, что небо – это окно, которое кто-то там, наверху постепенно отмывает дочиста: сначала смывается пыль и грязь, потом уходит мыльная пена. И там, за этим окном, – весна, похожая на фото моноклем: волшебный перелив света и тени, словно бы и не на предметах, а прямо в самом воздухе; размытые формы и исходящая от них аура. Весной всё в дымке, будь то пар от проталин, сияние мокрых луж на солнце, нимбы вокруг сосулек или первый намек на молодую листву среди голых веток. Кажется, что в этой дымке, в этой моноклевой недосказанности материализовались все запахи весны от таяния до цветения – её клейкие листочки, её сплошное пьянящее обещание.

Наконец зацвела старая черемуха во дворе. Она цветет не один десяток лет, но раньше он не обращал на это внимания. То есть нет, он, конечно, видел это, знал, отмечал где-то на периферии сознания, но никогда не испытывал такого чувства – чувства восторга, смешанного с благодарностью. Запах влетал в открытую форточку и заполнял всю квартиру, проникал в самые дальние ее уголки. Как жаль, что он не может выйти во двор, встать на цыпочки, дотянуться, сорвать веточку, принести ее в дом, подарить Олесе. Или хотя бы просто сказать ей: «Посмотри, какая красота! Глушь и роскошь – не в слове… нет, это неправда!»

Есть в весне невнятное, смутное предчувствие, робкое от новизны и неизведанности каждой набухающей почки. И есть какая-то совершенно особенная истома, сонливость, ленивая расслабленность – от переизбытка вернувшегося света, цвета, звука и тепла. От переизбытка жизни и желаний. Хочется выгибать спину, потягиваться и мурлыкать. И еще хочется… Но об этом лучше не думать.

Когда он учился в девятом классе, отец привез из загранки журнал Playboy. Он на него наткнулся, грубо говоря, офигел и потащил в школу – мальчишкам показывать. И на уроке английского сидел и разглядывал картинки, положив журнал на колени и не в силах оторваться. А англичанка – молоденькая совсем, после института, к ней половина мальчиков неровно дышала – заметила, что он занят посторонними делами, и потребовала отдать то, что у него под партой. Было смертельно стыдно, терпел ее возмущенные крики, как Муций Сцевола. Дневник забрала, из класса выгнала, глаза у нее на мокром месте… но он выдержал всё и не показал.

Девочки тогда вызвали у него страстное любопытство. С мальчиками все понятно, а вот как там у них все устроено… Нет, он, конечно, видел изображения обнаженного тела на картинах в музее, он же был мальчиком из культурной семьи. Но этим изображениям чего-то не доставало. И книги читал, конечно, но там все как-то так… туманно, возвышенно и непонятно. Ему хотелось, чтобы какая-нибудь девочка сняла трусики, присела и раздвинула ноги…