Кивнув, испытываю неловкость, как журналистка на первом задании. Синьора Конти, напротив, спокойна.

— Надеюсь быть вам полезной, — добавляет она. Чтобы не терять времени, начинаю быстро задавать вопросы, которые набросала в блокноте.

Конти с гордостью рассказывает, что она учительница начальных классов, однако уже много лет не преподавала в школе. Анна предпочитала заниматься домом, одиннадцатилетней дочерью. Муж — представитель фармацевтической фирмы. Эмма, дочь, сейчас в религиозном учреждении. Как только отцу станет лучше, дочь передадут ему и Анна сможет видеться с Эммой в присутствии социального работника.

Пациентку признали частично недееспособной и хотят, чтобы она провела месяц в исправительном учреждении. Сейчас же синьора Конти находится под домашним арестом в отцовском доме. Сначала судебные органы не желали передавать Анну районной психиатрической службе, потом, после пересмотра документов и настойчивых просьб адвокатов, решили, что женщина не опасна. Ей было предписано регулярно посещать назначенного психиатра — Мартину.

— У мужа всегда была слабость к женщинам, — Конти говорит медленно, чтобы дать мне время записывать. — Но последняя любовница, словно в мыльной опере, оказалась моей сестрой. Я говорила ему: «Сознайся». А он отрицал. Всегда. Упрямо. Что вы хотите, он патологический лжец…

Женщина начинает смеяться, потом внезапно умолкает.

— Огонь сжигает кислород. Надо открыть форточку.

Я поднимаю глаза от блокнота и вижу, что на меня таращится пара зрачков, подвижных, словно шары для бильярда, неподвластные психофармакологии.

Пора забеспокоиться?

— Когда спичка полыхает в руке, чувствуешь все разнообразие возможностей: эта будет маленьким правосудием… — она глубоко вздыхает. — Габриэлла — тебя так зовут? Ожидание может убить, знаешь?

Она прикуривает тонкую сигарету с ментолом, ее руки чуть дрожат.

— Хочешь?

— Нет, спасибо, у меня свои.

Анна продолжает после затяжки:

— Когда я была маленькой, мне нравились лебеди, я видела их на прудах в Садах Маргариты, мы гуляем там с моим отцом… Он говорил, что лебеди находят пару навсегда, на всю жизнь.

Я отдаю себе отчет, что это дурацкий вопрос, но…

— Почему ты это сделала?

— Не могла больше выносить его увертки. Никто не удирает вечно, даже тигр. Записала? Это реплика Роберта Митчима из «Большого сафари».

— Как поживает твой муж? — я гляжу на Анну в упор.

Пациентка встряхивает головой:

— За все нужно платить, и я потеряла дочь. Нет, мой муж не виноват. Я заболела, все закончилось, и ничего уже нельзя исправить.

— Он тебя спровоцировал?

— К счастью, не все женщины, которым изменяют, так реагируют.

Сеньора Конти несколько секунд буравит меня свинцовым взглядом.

— Я хотела писать стихи. Много писала в молодости. Мать говорила, что все поэтессы рано или поздно попадают в сумасшедший дом. Ну… Она была права… Но я все еще пишу. Мне нравится иметь свое мнение… — Знаешь, что такое горе?

Анна не дает мне ответить.

— Я до сих пор чувствую запах бензина, прямо здесь, — она стукает пальцем по кончику носа, — и не могу жить спокойно.

— Почему верные женщины влюбляются в мужчин, которые…

Конти встает, давая понять, что интервью окончено:

— О, я не изучала психологию. Я любила отца и у меня никогда не было с ним проблем…

В однокомнатной квартире Эмилио нет ни одного предмета обстановки, который он не сделал бы собственными руками: книжные полки, диван-кровать, этажерки на кухне и в ванной. На столе из орехового дерева — «Эппл» и принтер. На сером паласе — диски, книги, журналы о пневматических ружьях, футболки. А в углу, прислоненная к постеру «PIL», его потрепанная, цвета горелого дерева, бас-гитара фирмы «Фендер».

Мы уже все съели и ждем, пока остынет кофе. За ужином я коротко пересказала встречу с пациенткой Мартины.

— Ты собираешь материал для новой книги, — догадался Эмилио.

— Знаешь, не хочу снова вляпываться в старые ошибки…

— Ах, автобиография… — иронизирует он.

Ставлю сахарницу у дивана.

— Как прошли выходные?

Это намек: «Как все прошло с Агатой?»

Эмилио выпрямляется:

— Она хочет переехать сюда, чтобы чаще видеться. Бессмысленно, потому что я сам хочу сменить город.

— Почему? — спрашиваю я.

— Слишком много воспоминаний.

Молчим.

— А мне нравится, — говорю я, — думать об этом иногда.

— О чем?

— Жить другой жизнью… В другой стране…

— Агата объехала с рейверами почти всю Европу, вокруг лесов, спящих вулканов… Ночевала в палатке, а днем знакомилась с целой кучей народу.

— Хиппи?

Эмилио запалил сигарету:

— Думай, что хочешь, но когда мечтаешь изменить что-то в жизни, чужие запросы на это не влияют.

— Хочешь поступить так же? Взять рюкзак и стать профессиональным бродягой?

— В Индии можно прожить на три тысячи лир в день.

Хмурюсь:

— Бывали случаи, когда я тоже хотела бы быть официанткой в баре в какой-нибудь дыре в заднице мира, подальше от этого места, где все меня спрашивают, как продаются «Минорные аккорды»…

Эмилио вытягивается рядом на паласе.

— А если мы вместе на пару дней отправимся в Тоскану поработать на фермах, я и ты, без телефонов?

— Не обещай, чего не сможешь выполнить…

— Ты права.

— Так что с Агатой? — интересуюсь я.

Эмилио садится на палас, скрестив ноги по-турецки.

— С Агатой что?

— Не знаю… Секс.

— Мы им не занимались.

— Но…

Внезапно он спрашивает:

— Ты на самом деле любишь Саверио?

Целоваться, трогать, облизывать, глотать. Вкусы. Запахи. Все вместе — любовь…

— Видимо, да.

— Несмотря на то, что он козел?

— Мы не были бы собой, если бы могли решать, в кого влюбляемся.

— Да? А кому еще решать? Я был рядом, в твоей жизни, Габри, но я не был ее частью.

— Не так легко стать частью моей жизни.

Он выпрямляется, по-прежнему в сомнениях, стряхивает пепел в чашку из-под кофе…